Подвода подъезжала: слышны были тяжелая поступь лошади и голос понукающего ее ездового. Ким спустился с пригорка на колею: раз его сунули в комендантский взвод, то нужно же все-таки показаться, пусть знают, что стоит на посту.

Первым, кого он увидел, был лесник Олег Пантелеевич, выполнявший у партизан обязанности ездового и все время мотавшийся по дорогам своего леса как извозчик; второй была Оля, которая, соскочив с подводы, кинулась к нему с такой поспешностью, словно он только и мог спасти ее от чего-то ужасного.

Сошла с подводы и Валя. С ними ехала тетя Дуся, уже сказавшая им о Петрусе правду. Она и вызвалась проводить их до самого лагеря, чтобы им не страшно было одним ехать с заставы лесом с незнакомым человеком. Но им все равно было страшно, потому что перед этим они побывали у нее в Тутошине, в маленькой темной избушке, похожей на часовню, с освещенными лампадкой иконами и распятием Христа в углу, перед которым она долго стояла на коленях, кладя низкие поклоны, а потом, помолившись, спросила у них, крещеные ли они, чего они сами не знали, и сказала, что если не крещеные, то и сейчас еще не поздно принять святое крещение, и тогда смерть, которая ходит за ними по пятам, не будет им страшна. И теперь они не знали, что им думать об этой, сначала очень понравившейся им тетке — кто она такая, куда их везет? И старик возчик какой-то странный: молчал, молчал и вдруг заговорил о каком-то барине, для которого он устраивал облаву на волков в этом лесу. Всю дорогу дрожали, думали, не лучше ли сбежать, спрятаться в лесу, и, только увидев Кима, воспрянули духом.

Ким вчера не стал слушать, о чем договаривается отец с тетей Дусей: раз он решил, что его больше не принимают всерьез, это ему было уже безразлично; но, увидев Валю и Олю, приехавших в лес с тетей Дусей, он сразу догадался, в чем дело, и удивился, как это ему самому не пришло в голову, что девочкам нельзя больше оставаться в городе. Однако, когда Оля, схватив его за руку, оттащила немного подальше от остановившейся на дороге подводы, а потом подбежала Валя и обе начали рассказывать, каких они натерпелись страхов из-за этих икон, которых у тети Дуси полный угол, и от ее религиозных разговоров, он только усмехнулся:

— А что вы хотите от нее! Христова невеста.

А когда Валя с Олей, спохватившись, что они говорят не о том, что надо, заговорили о Петрусе — что с ним будет, как его спасти, — Ким сказал:

— Не вешайте голову, девочки! Постараемся что-нибудь придумать.

Девочки были такие перепуганные, растерянные, что Ким должен был их приободрить, благодаря этому он и сам уже немного приободрился.

Никаких известий о судьбе схваченного немцами Петруся больше не поступало, так как через два-три дня после того, как тетя Дуся привезла в лес Валю и Олю, партизаны потеряли связь со всей своей агентурной сетью в городе. С тетей Дусей, вернувшейся к себе в Тутошино, связь тоже была прервана. И в Тутошине, и во всех прилегающих к Подужинскому лесу деревнях появились сильные немецкие гарнизоны, наглухо закупорившие лес с трех сторон. Единственным выходом из него, еще, может быть, остававшимся свободным, было болото Зеленый мох, но болото это считалось непроходимым и очень опасным своими трясинами.

При царившей в отряде уверенности, что немцам недолго уже осталось хозяйничать в этом районе и что вообще песенка их скоро будет спета, немецкое окружение само по себе как будто никого не пугало. Деда в эти дни, казалось, не столько немцы беспокоят, сколько свой, потерянный им где-то зубной протез, который он иногда снимал и носил в кармане завернутым в тряпочку, чтобы десны немного отдохнули. Он не раз уже терял его, так же как и очки. Но в очках Дед не испытывал недостатка — всегда мог подобрать по глазам трофейные: партизаны собрали их для него полный мешок. С зубами дело обстояло хуже. Вот Дед и шарил в траве по всему лагерю вместе со своим адъютантом Васюхой и кучей всех своих связных мальчишек, очень огорченных, что их оставшийся без зубов командир за обедом может только пососать мозговые кости.

Уходить из Подужинского леса Дед и не помышлял, тем более через болото Зеленый мох, но ему волей-неволей приходилось поглядывать на него и постукивать себя по затылку: для подрывников, которые ушли на железнодорожную магистраль, не было иного пути, как через это болото, чтобы вернуться в лагерь за новым грузом взрывчатки. Их скоро уже надо было ждать, но пройдут ли они Зеленым мхом?

Лесник Олег Пантелеевич, когда его вызвали в штаб и спросили об этом, сказал, что посреди болота есть небольшое озеро и он ходил туда ловить рыбу, которой там пропасть; дальше дороги не знает, но думает, что если поискать, то можно найти. Его послали на разведку, и ему пора уже было вернуться.

Ким лежал на берегу Подужи, под ивой, осыпавшей своими пожухлыми уже пуховками тихий речной омуток, и играл в шахматы с разведчиком Оськиным, которого он называл запросто Данькой, хотя того все в отряде величали Даниилом Архиповичем. Так уже было заведено Дедом, обращавшимся к наиболее уважаемым им бойцам не иначе как по имени и отчеству. А Оськин слыл в отряде за свою отчаянную смелость, пронырливость и удачливость королем дальней разведки. Он ходил в разведку один, обмундированный во все немецкое или обрядившийся деревенской бабой, всегда с ножом за голенищем; пропадал по нескольку дней, а то и целую неделю и, вернувшись назад, выгребал из карманов или из-за пазухи часы, портсигары, зажигалки, как свидетельство того, что попутно с разведкой в немецких гарнизонах он и ножом хорошо поработал ночью, снимая зазевавшихся часовых.

Сейчас Данька лежал перед шахматной доской голый (майка и трусики сохли на иве после стирки), и его волосатые руки, подпиравшие голову, поблескивали стеклами и металлическими браслетами разнокалиберных часов, которыми они были покрыты от предплечий до запястий сплошь, как чешуей.

Шахматистом Данька был никудышным, но играл чрезвычайно глубокомысленно. Уже добрых полчаса мучительно размышлял он над доской, то потирая четырьмя пальцами лоб, а пятым за ухом, то крутя всей пятерней кончик носа, как пуговицу, протягивал уже было руку, чтобы взяться за одну из своих последних загнанных в угол пешек, но передумывал и снова брался за свой нос.

А Ким, глядя на его волосатые, унизанные часами руки, думал, что Даньке, так тому вот все можно, потому что он уже в героях ходит, и Дед никому не даст его в обиду, даже своему комиссару. Странно все-таки, почему его отец тушуется перед Дедом? Прочел Даньке мораль за эту часовую выставку на руках, а Данька и не почесался. А чего ему чесаться, если Дед за него горой стоит, говорит, что боевому королю разведки не грех и почудить. Нет, слаб отец против Деда.

Пока Ким ждет, когда же наконец Данька признается, что ему все равно мат, эта тягостная мысль об отце не дает ему покоя. Он хорошо знает, каким всемогущим человеком был комиссар в годы гражданской войны, и ему кажется, что отец с тех пор сильно выдохся. Горько ему за отца, он думает о нем, и ему становится обидно, что отец все еще будто не замечает его, хотя он уже несколько дней исправно несет караульную службу в комендантском взводе и даже пикнуть больше не позволит себе, что его сунули в эту стариковскую команду Овечки. А все же, конечно, обидно. Вот лесник уже возвращается; если нашел дорогу через болото, Данька сегодня же снова пойдет резать по ночам немцев, а тут сиди в карауле на пригорке и слушай всю ночь, как еж шебаршит в кустах. Но кого же это лесник волочит?

— Да брось ты, чудило гороховое, свою башку ломать, — говорит он Даньке, невольно подделываясь под его манеру разговаривать. — Одевайся. Олег Пантелеевич какого-то черта приволок с болота. Айда поглядим!

Лесник позвал их на помощь. Изнемогающий от усталости, тяжело дыша, он стоял на том берегу речки, и возле него лежал на самодельной волокуше из двух переплетенных лозой жердей длинный, худой босоногий человек в драной стеганке, из которой торчали клочья грязной ваты. Голые ступни его, черные от засохшего на них торфяного месива, лежали на земле неподвижно, как у мертвеца, и лицо, обросшее черной с проседью щетиной, было мертвенно-бледное, но глаза глядели живо и как будто даже чуть-чуть улыбались.