Из больницы меня переправили на Комендантский лагпункт, воз­двигнутый у края поселка Нижняя Пойма. Здесь я попал в бригаду Дикарева, работавшую на строительстве железнодорожной ветки. Мы готовили полотно, таскали на себе лиственничные и сосновые шпалы, укладывали их, засыпали «гнезда» между ними балластом; переносили рельсы, настилали и рехтовали их. Строили вагонные весы; запомнил­ся день 2 ноября 1940 года, когда сильный мороз мешал перепиливать мелкими зубчиками пилы нужный рельс, но пришлось это делать не­сколько часов кряду. И все-таки вольный мастер Алексей Алексеевич Подшивалов был первым из встретившихся мне в лагерях людей его положения, кто относился к заключенным по-человечески, то с обод­ряющей улыбкой, то с доброй русской шуткой. Униженные, устав от зла, остро ценят чужую теплоту, обращенную к ним. После Алексея

122

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Алексеевича я не раз ощущал внутреннее сочувствие вольных граждан к арестантам, но тем дороже, что он был первым из них на моем пути.

Русский характер незлобив, незлопамятен, отходчив. Отсюда ро­дилась поговорка «кто старое помянет, тому глаз вон». Естественно же возникшая ответная — «а кто забудет, тому оба вон» — не прижилась. Но лишь покорность, которую выработали в россиянах века жизни под гнетом восточных рабовладельцев, отечественных князей, вель­мож, крепостников привела к тому, что народ огромной России по­зволил коммунистическим тюремщикам поступать с ним как со ско­том.

В январе 1941 года все пути были построены, и нас перебросили на дальний шпалозавод, где мы стали работать в ночную смену. Стояли жестокие морозы — помнятся слова «сорок шесть градусов», прозву­чавшие в разговоре двух конвоиров. Тайга, обступившая шпальный стан, казалось, трещала и содрогалась от стужи. Я и мой напарник, средних лет китаец Ван Чжи-ян, распиливали бревна шпальника дли­ной пять с половиной метров, готовя болванки («тюльки») для цир­кульной пилы. Работа происходила во дворе, мороз проникал во все щели одежды, движение рук при распиловке — в лагере это движение называли «тебе-себе-начальнику» — чуть согревало. С Ваном я хорошо познакомился, потом узнал и его земляка Ван Чжися, тоже «вкалы­вавшего» в нашей бригаде. Первый Ван, уступая моим просьбам, по­мог расширить мой запас китайских слов, начавший образовываться еще в ленинградских «Крестах». Общение с Ван Чжи-яном оказалось настолько основательным, что даже спустя три пестрых лагерных года, мы уже давно ничего не зная друг о друге, встретились однажды и в последний раз, как старые добрые приятели.

Медленно подступала весна, когда мне принесли письмо от Иры, долгожданное, — а может быть, лучше не дошел бы до меня этот взре­занный цензурой конверт?.. В письме было согласие. Ирина принимала на себя тяжкий труд быть невестой гонимого, навсегда внесенного в черные списки государства.

Ира, как все-таки мало я тебя знал! Предался каким-то сомнени­ям, писал за тебя строки вежливого, оправдываемого отказа... Как будто ты, чистая, способна ради себя предать любовь! Для тебя это невозможно, прости меня.

Раскаты грома

123

РАСКАТЫ ГРОМА

Весной 1941 года я при совершенно неожиданных обстоятельст­вах превратился из рабочего шпалозавода в ... машинистку штаба Нижне-Пойменского отделения лагеря. Арестантку, работавшую на пишущей машинке, угнали на этап, других профессионалов не оказа­лось, а тут я и вспомнил в случайном разговоре, что когда-то имел некое отношение к машинописанию. Действительно, в студенческие годы мне доводилось перепечатывать свои первые статьи самому — сперва в деканате, потом в Институте востоковедения, и теперь это умение пригодилось в моем лагерном «трудоустройстве», причем на довольно длительное время.

Пишущая машинка «Смит-Премьер» с раздельными клавишами для прописных и строчных букв (84 знака) стояла в угловой комнатке штабного барака, построенного на огороженном участке зоны Комен­дантского лагпункта. В бараке за многочисленными столами работали заключенные бухгалтеры, счетоводы, статистики, экономисты, плано­вики. Имена Сергея Петровича Колчурина, ФедогаГпвановича Лазару, Бориса Филипповича Стибунова, Леонида Ивановича Полубоярова, Сергея Николаевича Стефанского, Ивана Филипповича Алексеенко, Николая Васильевича Силуянова, Анатолия Николаевича Пономарева и других «штабников» до сих пор живы в моей памяти, ибо с каждым из них я был связан по своей новой работе. Кроме этих сотрудников Главной бухгалтерии, для которых приходилось печатать всякие свод­ки, Сергей Викторович Синельников из Плановой части приносил в работу огромные «простыни», состоявшие из сплошных цифр — «тех­нико-экономические показатели деятельности Нижне-Пойменского отделения Краслага НКВД». Широким потоком шли бумаги из Лесо-сбыта, ЧОС (Части общего снабжения), Гужчасти, остальных подраз­делений штаба. Рядом с машинописным столом помещался стол юрисконсульта, откуда поступали к печатанию многочисленные при­казы о начетах за недостачи на товарных складах. Словом, дела было много, никто не хотел ждать, успевай поворачиваться. Конечно, при этом страдало мое и без того не блестящее зрение — но деваться было некуда. После изнурительного и беспросветного труда то в пору жес­токих морозов, то среди туч мошкары, при вечном недоедании, вне­запно свалившееся на меня с лагерных небес занятие, было счастьем.

К этому относительному счастью добавлялось безусловное: до конца пятилетнего срока моего заточения оставалось менее двух лет.

124

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Через год счет пойдет на месяцы! 11 февраля 1943 года я попрощаюсь с оставшимися товарищами, уйду на станцию и... «пожалуйста, билет до Ленинграда». А там: «Ира... Ира, здравствуй!» Мы поедем в Моск­ву — к Вере Моисеевне, в Азербайджан — к моему брату. И там я ска­жу: «Здравствуйте, это я стою перед вами, перед тобой, брат. А это Ира, которая бесстрашно переписывалась с "врагом народа", своей любовью помогла ему выстоять. Мы теперь вместе навек. Мои путе­шествия по владениям ГУЛАГа были испытанием не только для меня, но и для нее. Как говорится, полюби нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит...»

И еще счастье — я смог сберечь мозг. Он не распался от страха перед палачами, не огрубел в борьбе за существование, не обмяк от усталости. Он творит.

Вот кругом высятся серые заборы с колючей проволокой и всмат­риваются в тебя часовые с угрюмых вышек по углам, вот среди бара­ков то и дело мелькают плоские лица, злые глаза стражей — а все-таки как прекрасна жизнь!

Воскресным вечером 22 июня заключенные «штабники» сидели в своем бараке за большим общим столом: одни беседовали, другие, с досадой оглядываясь на шум, пытались читать; на краю стола двое играли в шахматы, а за ними стояла толпа болельщиков, напряженно следивших за ходом сражения. Слышались голоса: «Рокировку-то рано делать, он ведь может...» — «Помолчи!» — «Эх, слон тут ни при чем, вот если сдвоить коней...» — «Понимаешь ты!» — «Да уймитесь вы, не мешайте играть!» На другом конце стола: «Хочу писать заявление о пересмотре дела. Под лежачий камень, знаешь ли, вода не течет...» — «Думаешь, поможет? Я вот...» Вдруг из-за стола порывисто вскочил Гольдфайн, работавший, несмотря на свое арестанство, начальником ТНБ (технико-нормировочного бюро). Он замахал руками, призывая к тишине, и указал на черную тарелку радио, прикрепленную к столбу около стола. Все стихли и прислушались. Внятно и оглушающе, словно гром, прозвучало сообщение: германские войска перешли советскую границу, началась война.

Люди — везде люди. Только что говорившие о будничном, при­вычном, часто мимолетном, они внезапно онемели, словно поражен­ные раскатом нежданного грома. Так, вероятно, было в миг первого сообщения о войне и на воле.

Не знаю, когда возник в нашем бараке возбужденный разговор о возвещенном событии, потому что я сразу по окончании радиопереда­

Раскаты грома

125

чи вышел во двор и стал взволнованно ходить по деревянным дорож­кам зоны.