Что теперь будет?

Невозможно, чтобы нашу огромную страну победили — это не укладывается в сознании. Но ее сопротивляемость осложнена уничто­жением образованных военноначальников, а с другой стороны — созданием громадной армии «врагов народа», которую надо по-прежнему кормить и сторожить, которой приходится бояться — вме­сто того, чтобы опираться в тяжкий час на эту тьму невиновных лю­дей.

Может быть, нас уничтожат? Произвол, жертвами которого мы стали, допускает все. Но кто же тогда будет работать в тылу? Одни женщины? И все-таки— должна же быть справедливость, ведь мы невиновны.

Мысли, мысли... Но уже отбой, надо в барак. Никто не спит. Хо­рошо, что охрана не проверяет отхода ко сну, резкий окрик слишком болезнен сегодня для нервов.

Потекли дни новой, военной жизни. Каждый продолжал зани­маться своими служебными делами, по-прежнему от стола к столу перелетали слова: «контокоррентный счет», «красное сальдо», «мемо­риальный ордер», но воздух был пронизан тревогой. По утрам воль­нонаемные работники штаба сходились в угловой нашей комнатушке: здесь мой сосед по рабочему месту юрисконсульт Федор Михайлович Лохмотов, когда-то красногвардеец в Царицине, теперь «враг народа» с восьмилетним сроком, показывал на карте передвижение советских и вражеских армий — сведения об этом поставляли сводки Совинформ-бюро. Когда, выслушав его очередной рассказ о положении на фрон­тах, вольнонаемные уходили, Федор Михайлович хватался руками за свою седую голову и сокрушенно повторял: «Что это! Что это! Как можно допускать такое отступление! Смотри, где уже немцы, это ужас, что же мы-то!» Если не все, то многие, большинство, были угнетены и ждали перемен к лучшему.

От Иры пришло письмо уже с печаткой военной цензуры, но еще довоенное, писанное всего за несколько дней до грома. Такой безмя­тежностью веяло от строк, полных покоя и надежд, предвкушения летнего отдыха! Она радовалась и цветам, и музыке, лившейся из чье­го-то окна, раскрытого навстречу лету, ее восхищали изваяния львов на мосту и задумчивый Крюков канал. И она ждала меня, отсчитывая оставшиеся месяцы тюремного срока.

126

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Осенью я получил еще одно Ирино письмо. Учась уже на пятом, последнем курсе, она одновременно работала медсестрой в госпитале для раненых бойцов. Трудно ей приходилось, но духом не падала: «Бе­ру с тебя пример, твоя-то жизнь потруднее моей, и давно, а ты все идешь, не садишься отдыхать на придорожный камень... Да, похудела, побледнела, круги под глазами, что поделаешь— воюем... Но все беды пройдут, все будет хорошо у тебя и у меня. У нас».

Время шло, война продолжалась, делаясь все более ожесточенной, все гуще усеивая свой путь жертвами. «Шемаха, где живет брат, распо­ложена далеко от места боев. Вера Моисеевна эвакуирована из Москвы в Среднюю Азию. Но Ира ходит под вражеским огнем в осажденном Ленинграде. Вот где наибольшая опасность». Об этом думалось днями и ночами. Я ждал вестей с нараставшей тревогой. «Понимаю, хорошо понимаю, как сложно сейчас отправить письмо в далекую Сибирь, как нелегко прорваться посланию с берегов Невы на большую нашу зем­лю». Но верилось в чудо, я ждал новых и новых писем. Однако их больше не было. Когда прошли все возможные сроки, я отправил за­просы в университет, в госпиталь, на дом. Ответом было глухое мол­чание.

1 и 2 июня 1942 года мне принесли, одно за другим, два письма от Ольги Александровны Серебряковой. Она сообщила, что ее дочь Ири­на погибла при воздушном обстреле госпиталя, где она работала. Это произошло 28 ноября 1941 года в два часа дня.

Все померкло передо мной, мысли смешались. Впервые стала ощущаться усталость от постоянного внутреннего напряжения, ушла способность сосредоточенно обдумывать что-либо. Я начал курить — показалось, что этим притупляется нервное возбуждение. Приходи­лось горестно радоваться тому, что теперь, в условиях военного вре­мени, к дневной работе заключенным «штабникам» добавили вечер­нюю: перепечатка бесчисленных деловых бумаг отвлекала от мучи­тельных дум и воспоминаний. Когда нам изредка давали выходной день, меня уже не тянуло ходить, задумавшись, по дорожкам зоны, теперь было страшно оставаться наедине с собой. Во время неожидан­но предоставленного отдыха, нежеланного, я часами неподвижно ле­жал в своем углу на нарах, рассеянно слушая барачный шум и тупо глядя в одну точку. Год назад в этом углу спал бухгалтер Калабухов, потом он умер, сейчас на его спальном ложе простерся полутруп — некогда живший я. Так, наверное, чувствовал себя Аррани, несколько веков назад:

Раскаты грома

127

Вы, разные реки, текущие в мире!

Та уже и мельче, та глубже и шире,

Одна широко разлилась по равнине,

Другая несмело ползет по пустыне,

Виясь в раскаленных прибрежных песках,

А эта — в высоких крутых берегах.

Не льните к бессмертию: в вечном просторе —

Да! — всех упокоит вас Мертвое Море.

Одна — в ледяной ли безбрежной пустыне, Под звездами ночи полярной, доныне Средь вечных снегов, от порога к порогу Упорно себе пробивая дорогу, В песках ли волна ее льется живая, Веселый оазис века омывая, Вольется в застывшее, в сером уборе, Всегда неподвижное Мертвое Море.

Другая меж скал и зеленой прохлады Кипящее кружево мчит — водопады. В серебряной пене прибрежные розы, На них семицветные брызги, как слезы. Ей горный простор и любезен, и тесен, И сколько тут грома, и смеха, и песен! Но ярость, и смех, и движение вскоре Убьет равнодушное Мертвое Море.

Рекой протекает судьба человека

По разным просторам короткого века.

В ней радость, мешаясь с тревогой и грустью,

Плывет от истоков — к предвечному устью.

Все судьбы людей — пестротканные реки

Смиренье и страсти сливают навеки

В гасящее счастье гасящее горе

Безбрежное, вечное Мертвое Море.

Одним суждены золотые чертоги.

Другим — власяница, а третьим — остроги,

И каждый себя потешает, считая,

Что он — у преддверья бессмертного рая.

И сколько возни, суеты и разлада

У мнимых ворот первозданного сада!

Их всех примиряет в бессмысленном споре

Живых усыпальница — Мертвое Море.

128

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

А жизнь в лагере шла своим чередом.

Однажды нас выстроили на «главной улице» Комендантского лаг­пункта — широкой деревянной дороге. И в этот миг из подземного карцера вывели трех истощенных, измученных людей, еле удержи­вавшихся, чтобы не упасть от слабости. Они дрожали не то от осенней стужи, не то вспоминая, как их били, и опасаясь новых расправ. На­чальник лагпункта Козырев, оглядев собравшихся, обратился к нам с речью:

— Лагерники! Перед вами три бандита, которые не достойны хо­дить по советской земле. Они покрыли себя вечным позором!

Оказалось, что все просто: эти трое пытались бежать. Я по расска­зам знал, что бывает в таких случаях: окрестных деревень приходится бояться — там сразу выдают беглецов; а по тайге уже идет погоня с овчарками, и вот где-то обессилевший от голода и страха узник стано­вится ее добычей. — «Ложись! — велит охранник. — А то спущу соба­ку, разорвет». Потом подходит к несчастному, ударяет ногой в бок: «встать!» Защелкнулись наручники, пойманного привозят на старое место, бросают в карцер. Потом — новый срок и особо тяжелые рабо­ты.

И это чьи-то дети. Матери, вы слышите их боль?

А вот... Недавно привезли на лагпункт по спецнаряду бухгалтера. Тихий, неразговорчивый, только и узнали, что имеет восьмилетний срок и скоро должен освобождаться. Потом он вдруг исчез. Заметили, что дверь одного из отхожих мест при штабе постоянно закрыта. Взломали, увидели: приезжий бухгалтер стоит на коленях, он затянул на себе петлю. Охранники, вытаскивая окоченевший труп, ожесточен­но пинали его ногами и злобно ругались.

Тоже ведь был чьим-то сыном: ребенок, подросток, юноша, учившийся, любивший. И все мужало, все зрело в нем для этой петли.

Лагерная жизнь шла своим заведенным ходом: переваливалась из года в год, перешагивала через упавших, забитых, умерших.