Сдавая паспорт в отдел кадров за зоной, я столкнулся в коридоре с Сергеем Викторовичем Синельниковым, который когда-то приносил мне печатать «простыни» с «технико-экономическими показателями» плановой части штаба. Сейчас, вдруг освобожденный «по чистой», то есть в связи с прекращением дела, он был назначен начальником Шестого лагпункта — того самого, где я содержался в 1940 году. Синельников предложил мне переехать на Шестой и занять пост заведующего пекарней.
— Сейчас война, продуктов не хватает, и много рук — жадных и бесчестных — тянется к хлебу, — говорил он убежденно. — На пекарне нужен честный человек.
— Сергей Викторович, не по мне это дело. Меня там красивенько обворуют. Из-под замка вытащат муку или хлеб. Должен же я временами отлучаться, а ночью спать, наконец.
— Тогда, может быть, пойдете ко мне секретарем?
На том и поладили. В доме солдатки я ночевал на скамейке у кухонного окна, из которого постоянно дуло; может быть, вдали от сто
Пешком по шпалам
133
лицы лагерного отделения легче найти сносное жилье? С другой стороны, секретарские доходы хоть и малы, но, вероятно, на них можно будет завести огород с картошкой да морковью? 13 февраля я перебрался на Шестой лагпункт.
Потекла своеобразная жизнь. «Гражданин секретарь», как меня теперь называли заключенные, следил за доставкой писем этим работягам, напряженно ждавшим очередных весточек из дому; сопоставлял списки вольнонаемных дежурных на лагерной кухне: учитывал количество освобожденных по болезни на каждый день; переписывал приказы начальника лагпункта Синельникова — не на бумагу, которой из-за войны не хватало, а на обструганные доски, постепенно образовавшие «деревянный архив». Заведующий овощехранилищем Михаил Николаевич Концевич приютил меня в своем доме. Того, что выдавали, не хватало, и по выходным дням я то возился на своем огороде, то ездил в Пойму докупать кое-что для еды на имевшемся там рынке. Среди покупок бывало твердое молоко. Эту жидкость хозяйки, державшие коров, ставили на мороз, молоко застывало, потом его выбивали из мисок, и на прилавках появлялись бело-желтые кружочки. Их покупали, на зимней сибирской улице они не таяли, а уж дома-то не забудь положить кружочки в посуду.
Бывая в Пойме, я встречался с Арпеник Джерпетян, которую все ее знакомые звали просто «Арфик». Ее освободили незадолго до меня из того же Комендантского лагпункта, она тоже была «директивни-ком». Когда-то учившаяся в московском Литературном институте, Арфик теперь была банщицей. Но прошлого не перечеркивала. Я приходил в ее крохотную комнатку при поселковой бане, мы вели долгие разговоры о поэзии и прозе. Однажды я даже начал переводить стихами ее написанную по-армянски поэму, которую она посвятила близившемуся восьмисотлетию Москвы. Поговорив, мы угощались ломтиками холодного вареного картофеля с луком и подсолнечным маслом— Арфик почему-то называла это кушанье «английским блюдом».
Как-то раз она сказала:
— Хочу в будущий выходной съездить в Тинскую — двадцать километров от Поймы в сторону Ингаша. Надо там, на рынке загнать носки теплые, новые, из Москвы полученные. На крупу или муку или что-нибудь из продуктов.
Когда в следующий раз я к ней зашел, то не увидел ни крупы, ни муки. Вместо них на столике, за которым Арфик и ела, и писала, лежал
134
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
толстый том Шекспира из полного дореволюционного издания. Здесь были «Король Лир», «Макбет», «Отелло» и другие сокровища.
— Вот, — с гордостью сказала молодая женщина, — вот что на носки выменяла, приобрела прямо на рынке. Без крупы проживу, без Шекспира — нет. Будем вместе читать.
И это когда мы, «директивники», вели полуголодную жизнь! К моему горлу подступил комок.
— Здорово, — только и смог я произнести. — Будем вместе читать.
Начальник лагпункта Синельников распорядился, по согласованию с узником-врачом Кочетковым, ежедневно варить и давать заключенным хвойную настойку — все-таки в ней присутствуют какие-то витамины. У входа в столовую появился бачок с настойкой, а возле него — седобородый человек, разливавший напиток в подставляемые кружки.
Это был содержащийся на Шестом лагпункте Сидамонидзе, местоблюститель патриарха всея Грузии.
Как только мне об этом сказали, я пригласил Сидамонидзе в свой секретарский «кабинет» — комнатку рядом с начальничьей — и попросил его поучить меня грузинскому языку. Я до сих пор помню сверкающие живым блеском глаза на усталом старческом лице и доныне храню грубые листочки оберточной бумаги с грузинскими словами, каллиграфически выписанными рукой местоблюстителя патриарха. Как и при изучении других языков, меня, прежде всего, занимали обозначения простейших общечеловеческих понятий: «земля», «вода», «небо», «отец», «мать», «один», «два» и так далее. Сравнение разноязычных слов для одних и тех же явлений и предметов давало обильную пищу для моих размышлений о происхождении языков и об их последующих взаимоотношениях.
Занятия грузинским, проводившиеся по вечерам, после рабочего дня, заставляли меня поздно уходить на ночлег за зону. Надзиратели Груздев и Шульга смотрели на это косо — вольнонаемным, даже в моем бесправном положении, не положено было слишком долго задерживаться среди заключенных. Как-то они даже «застукали» меня за тем, что, решив не проходить лишний раз мимо подозрительных вахтеров-охранников, я преспокойно улегся ночевать на скамейке, стоявшей в моем «кабинете». Это было прямым нарушением лагерного распорядка, стражи подали донесение старшему надзирателю — седому сержанту Окладникову, называвшему себя «начальником режима».
Пешком по шпалам
135
Но тому в это время было не до меня: показалось ему, что один арестант не так на него посмотрел, как должно, и он принес мне свой рапорт на имя Синельникова о том, что з/к (заключенный) такой-то хочет его, Окладникова, «уничтожить». Мы с Сергеем Викторовичем посмеялись — и над страхами бравого «начальника режима», и над его правописанием. А Окладников, поскольку его никто не стал «уничтожать», приободрился и начал было выговаривать мне за ночлег в зоне. Но я ответил: «Товарищ сержант! Мне действительно пришлось допоздна задержаться в зоне, потому что никак было не оторваться от страниц гениального труда товарища Сталина «Краткий курс». Потом прилег на пару минут, чтобы, передохнув, дальше читать. Вы-то, конечно, уже знакомы с этим великим произведением!» Окладникова моя горячая речь так сбила с толку, что он чистосердечно проговорил: «Я еще не читал...» — «Товарищ сержант, как же так? Вся страна читала, а вы нет! Странно, очень странно!» Бедный старик побледнел и быстро пошел прочь; мне стало его жаль. А «Краткий курс» у меня и в самом деле был, я попросил его у командира взвода охраны Попова, чтобы познакомиться с книгой, о которой говорилось денно и нощно. Кое-что прочитать в ней я успел, но судьба этого экземпляра «гениального труда» оказалась печальной: уголовники выкрали ее из моего служебного стола на раскурку. Такая же участь постигла и учебник терапии, присланный мне матерью Иры. Вверху титульного листа стояло: «С приветом из Заполярья. О. Серебрякова» — родители Иры жили в Мурманске. Эта книга стоит перед моими глазами до сих пор — так же, как присланные Ирой номера журнала «Ленинград» со стихами Леконта де Лилля и Артюра Рембо.
...Лето 1944 года кончалось. Однажды, зайдя в санчасть, я увидел в углу на скамейке тело, накрытое простыней. Мне сказали: у юноши-армянина завтра кончался срок заключения, а сегодня он решил пойти на лесоповал в последний раз, попрощаться с тайгой. От падавшего дерева отвалился небольшой сук, ударил юношу в висок, смерть наступила мгновенно.
Позже, зимой, предстало передо мной как бы продолжение скорбного зрелища. Был ясный морозный день, когда воздух как будто звенит от стужи. У санчасти, во дворе зоны, понуро стояла запряженная в повозку лошадь. На повозке помещался наспех сколоченный ящик, в нем лежал обнаженный труп, вынесенный из стационара. Возница-заключенный вышел из санчасти с дощечкой, на которой значились «установочные данные» умершего: номер личного дела,