136

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

фамилия, инициалы, статья уголовного кодекса, по которой он был осужден, срок заключения, начало и конец этого срока. Больше ничего Возница приподнял крышку ящика, бросил дощечку на лицо покой­нику. Она звонко стукнулась об окаменевший нос и провалилась куда-то вглубь. Живой человек тронул вожжи, лошадь поплелась, увозя мертвого человека к проходной. Через одиннадцать лет, уже в тайшет­ском заключении, я услышал: за проходной охранник молотком раз­бивает череп мертвецу — так надежнее, потому что вдруг заключен­ный притворился мертвым, а там, в лесу, куда его отвезут, выскочит из гроба и давай бог ноги! Враги народа — они ушлые, на все горазды.

Синельникова «за мягкотелость» сняли с должности начальника лагпункта еще в апреле. Конечно, инженер. Может, еще и непонятные книжки читает, какой из него начальник лагеря? Прислали хмурого и жесткого Василия Алексеевича Иванова. Этот меня невзлюбил, до поры до времени терпел, потом, осенью, отставил от секретарства.

Пришлось искать новую работу. Как раз понадобился предстви-тель от Нижне-Пойменского отделения на инвентаризации лесных складов нового подразделения лагеря— в Тунгуске. Меня послали туда. Тунгусское подразделение, недавно основанное среди еще более глухой тайги, чем старые «лагточки», располагалось километрах в два­дцати пяти за Шестым лагпунктом, где я жил. Местный поезд ходил редко, я отправился по шпалам пешком.

Тайга прекрасна. Кто однажды ее увидел, тот не забудет стройных и сильных деревьев, прозрачных родников и чистого, наполненного хвойным запахом воздуха. Но жизнь тайги отравлена проклятием рабского труда и скорбью, витающей над лесными могилами загнан­ных узников. Тысячи подневольных бригад, сотни тысяч безвестных могил.

Если бы тайгу не отдали тюремщикам, она могла бы стать земным раем.

...Ты помнишь? В закате зимнем Снегов золотое море, К лесам и вершинам синим Уносится лыжный след, Я мчусь по нему. Навстречу Вечерние мчатся зори, И ветра мне сладки речи, Как сладок любовный бред.

Пешком по шпалам

137

И вдруг я увидел неясность. Стремительность в каждом нерве, В ресницах — небес безбрежность И льдинок солнца хрусталь. Я тихо промолвил: «Пайва!» И ты отвечала: «Тере!» И судеб двойная лайка Помчала нас вместе в даль.

Как хочется, чтобы все на земле было совершенным!

Я быстро шел по шпалам, оглядывая бежавший назад бесконеч­ный лес. Кругом было пустынно и тихо, в чутком покое серого осенне­го дня, наполненного неподвижным светом, стук шагов отдавался резко и остро.

— Стой!

Что такое? А, это я прохожу мимо какого-то лагпункта и меня ок­ликает часовой с охранной вышки.

— В чем дело?

Я ведь уже «вольный», значит, могу и так разговаривать с охра­ной — недовольно, возмущенно.

— Кто такой?

— Вольнонаемный!

— Покажи документ!

Опять документ! Я вспоминаю того плюгавого на станции. Дос­таю удостоверение лаг-работника, где уже стоит не «з/к» — заключен­ный, а «тов.», иду к вышке.

— Не подходи! — вновь раздается голос. — Положь под камень, сам отойди в сторону!

— Черт с тобой...

Я выполняю приказание. Часовой опасливо подходит, берет удо­стоверение, одним глазом читает, другим следит за мной. Потом кла­дет спасительную мою бумагу под камень и возвращается на свою вышку, оглядываясь: не собираюсь ли я на него наброситься? Удосто­верение-то да, конечно, а вдруг...

Я стараюсь быстрее уйти от бдительного служаки-охранника, от забора, который он сторожит. Тайга, снова простая тайга без людей, тихая и бесстрастная, смотрит на меня, я ищу успокоения в ее тишине и бесстрастности.

Но вдруг новый оклик:

— Шу-му! Шу-му!

138

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Это уже теплый голос. «Шу-му» — так звучала моя фамилия в ус­тах китайца Ван Чжияна, давнего собрата по несчастью. Вот он сам стоит у небольшого придорожного домика, приветливо машет рукой.

— Шу-му, ходи сюда, ходи сюда! Подхожу, кладу руки ему на плечи.

— Ни хао! Здравствуй! Ван суй! Десять тысяч лет жизни тебе! Он смеется, отвечает по-китайски, тащит меня в домик. Сидим, вспоминаем Комендантский лагпункт, железнодорожные

свои работы, свой шпалозавод. А что теперь? Ван, отбыв срок, работа­ет путевым обходчиком на этой крохотной таежной станции, где мы сейчас обретаемся. А я, освободившись, вот, иду в какую-то дальнюю Тунгуску считать на складах деловой лес. Оба все еще ходим по лагер­ным дорогам, а что будет завтра? Надо надеяться на лучшее, а худого и так хватило, Ван угостил меня молочным супом с картофелем. Потом покурили, я встал.

— Прощай, Ван! Мне надо успеть дотемна в незнакомое место.

— Прощай, Шу-му...

Я пошел дальше. Так мы расстались навек.

Имеющихся тысяч лагерей — им мало. Тунгуска и Сосновка — новые дети, свежие отростки раскидистого древа ГУЛАГа. Где-то ря­дом были «трудармейцы» — население бывшей республики Немцев Поволжья со столицей в городе Энгельс. «Т/а» — трудармейцы пред­ставляли собой нечто среднее между «в/н» — вольнонаемными и «з/к» — заключенными: у них действовали партийная и профсоюзная организации. Вольнонаемные именовали их «товарищами», но — уехать нельзя, извольте работать там, куда вас привезли.

В Тунгуске я ежедневно выходил на склады с бригадой учетчиков леса. Судя по немецким фамилиям — иногда русифицированным: «Шиллеров»— многие трудармейцы были привлечены к участию в инвентаризации. Все сортименты — авиационник, палубник, понтон-ник, шпальник, строевик, телеграфник, рудстойка, дрова-долготье, дрова-швырок — были мне хорошо знакомы, давний труд на штабе­левке научил многому. Работа по переучету всего наличия заготовлен­ной древесины и сверка с бухгалтерскими данными шла довольно быстро, к исходу ноября инвентаризация была закончена. Печальным ее итогом стало выявление преступной бесхозяйственности: арестан­тов заставили спилить и уложить в штабеля шестьдесят пять тысяч кубометров леса в такой местности, откуда его нельзя было вывезти — этому мешали болота и сильная холмистость лесоповальной деляны;

Пешком по шпалам

139

древесина, естественно, сгнила. Говорили, что начальник Тунгусского подразделения Тихон Васильевич Баранов был осужден за это на во­семь лет лишения свободы. Если это так, то, к сожалению, высокому начальству Красноярского лагеря урок не пошел впрок: я позже видел, с каким бездушным проворством перебрасывались рельсы с одного склада лесопродукции на другой — вместо того, чтобы пошевелиться и раздобыть несколько пар недостающих рельсовых плетей по 12,5 метра! Безрельсовый склад обрекался на умирание, труд многих людей и богатство страны растаптывались — видеть это было больно.

По возвращении на Шестой лагпункт мне на рубеже 1944-1945 годов довелось побывать и заведующим столовой, и заведующим пе­карней. Там вскоре выяснилось, что я был прав, отказываясь в свое время перед Сергеем Викторовичем Синельниковым от таких постов: кое-кому из власть предержащих полагалось «класть в лапу», это было противно, а по отношению к заключенным и безнравственно. Однако честность подстерегли неприятности вплоть до нового тюремного срока, и я был рад, когда столовая и пекарня остались только в области моих воспоминаний — невеселых, но это были уже лишь воспомина­ния.

Явившись в Пойму, где находился отдел кадров, я спросил: «Куда можно устроиться на работу?» Здесь пришлось вплотную столкнуться с инспектором Истоминой, оставившей во мне тяжелое впечатление. За протекшие к тому времени семь лет общения с жизнью НКВД я насмотрелся всякого, но сейчас нравственное падение впервые передо мной воплотилось в женщине. Евгения Александровна Истомина была надменна — ее супруг являлся начальником лагерного отделения, где она подвизалась. Но, кроме того, она ненавидела интеллигенцию — в кругу охранителей правопорядка это считалось признаком благона­дежности. Ненависть и мысли выплеснулись в истерическом выкрике, которым инспекторша заключила свой разнос меня за то, что я нигде подолгу не работаю: «Мне плевать на то, что вы философ!» После это­го помощник Истоминой с усмешкой предложил мне должность пас­туха телят. Я всегда считал, что всякий честный труд почетен, однако дурацкая усмешка провинциального грамотея заставила меня молча повернуться и уйти. Вскоре представилась возможность устроиться пожарным сторожем на лесосклад.