Вскоре в том же 1945-м на имя начальника Красноярского лагеря НКВД полковника Филиппова пришло ходатайство Института востоко­ведения Академии наук СССР о снятии с меня «директивы» и разреше­нии вернуться для продолжения научной работы в Ленинград. Одно­временно я получил письменное разрешение на въезд в Свердловск, откуда до Ленинграда было, конечно, ближе, чем от моих лагпунктов.

И обращение Института, и позволение въезда остались без по­следствий. Это ожесточало и усиливало желание непременно добиться своего. Сказал же любимый вождь: «для великой цели дается великая энергия», я испытал это на себе. Бороться и победить, иного быть не должно. И все же не раз приходила усталость и ныло сердце.

— Где же справедливость, правосудие? — однажды воскликнул я, разговаривая с другим «директивником», бывшим товарищем по эта­пу в Сибирь. Мы оба по делам службы оказались в зоне одного не­большого лагпункта неподалеку от моего Шестого.

Собеседник пристально взглянул на меня и криво усмехнулся.

— Эх, дорогой! Вы до сих пор не знаете, где справедливость? Пой­демте, покажу.

144

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Я, недоумевая, последовал за ним. Обогнули барак, вышли к ши­рокой площадке. Спутник, чтобы не привлекать внимания охранника на вышке, чуть заметно указал рукой и понизил голос.

— Видите? Вон там старый человек в ушанке, ватнике, валенках расчищает лопатой дорожку от снега? Повезло, ведь все-таки не на общих подконвойных работах, а в зоне трудится. Это Генеральный прокурор нашей страны Рубен Катанян. Большевик-подпольщик, по должности — страж государственной справедливости. А ныне самого сторожат. Вот где справедливость, а вы ищете...

Но, мучаясь, отступая и вновь наступая, удалось остановить на­раставшее отчаяние. Я смог добиться осмотра меня высокопоставлен­ной медицинской комиссией Красноярского лагеря. Она установила, что из меня уже ничего выжать нельзя, постоянное недоедание и нервная истощающая напряженность в течение многих лет сделали свое делсд. На основании заключения медиков «директива» была с меня снята. 17 июня 1946 года эшелон гвардейцев, возвращавшихся с даль­невосточного фронта — в другие поезда было не попасть — помчал меня в Москву, к полной свободе, как я тогда думал.

ТРИ АРАБСКИЕ ЛОЦИИ

Понадобилось около трех недель, чтобы добраться из Краснояр­ского края до азербайджанского города Шемаха — в первом послево­енном году поезда были переполнены, железная дорога ввела допол­нительный поезд № 501, в просторечии «пятьсот веселый», где путни­ки располагались прямо на полу товарных вагонов.

Сердечная встреча с братом оставила первое глубокое впечатление в моей послесибирской жизни. Мы дружили с детства, он, старший, как мог, всегда помогал мне и советами, и средствами из своих скром­ных заработков. На протяжении моих тюремных лет мы постоянно тосковали друг о друге и теперь не могли наговориться.

— Ты спасся чудом, — говорил брат. — Было много ужасных дней и ночей, когда казалось, что мы уже не встретимся.

Другое переживание ждало нас в шамахинской милиции. Мы принесли туда заявление о моей временной прописке ради краткого отдыха. Офицер-азербайджанец, просмотрев мой паспорт, спросил:

Три арабские лоции

145

— Почему хотите временную прописку? Уедете?

— Да, в Ленинград.

— В Ленинград? — Он покачал головой. — Вам туда нельзя.

— Как это... нельзя?

— Тут написано. — Он повернулся к моему брату: они были зна­комы. — Смотрите, Иосиф Адамович: «Статья 39. Положения о пас­портах. Это плохая статья. Вашему брату нельзя жить во всех крупных городах СССР и даже приезжать в эти города. Нельзя находиться бли­же ста километров от них. А в Шемахе жить можно, мы от Баку поме­щаемся в ста четырнадцати километрах. Я потому спросил: «Зачем временная прописка?» Здесь разрешается постоянная.

Я попросил о временной прописке, офицер, недоумевая, удовле­творил мое желание. Когда мы вышли из милиции, брат вздохнул и сказал:

— Вот как печально получилось. Мало того, что человека ни за что, ни прочто держали за решеткой, словно какого-то преступника, так теперь еще и жить не везде позволяют! Вот где бесправие!

Мы прошли несколько шагов молча, потом он заговорил снова:

— Слушай, ты знаешь, я подумал: не надо тебе ехать в Ленинград. Это опасно, могут найти, схватить, что тогда? Потом, ты столько пе­режил, надо отдохнуть, я помогу тебе в этом. Да и еще: ты много учил­ся-мучился, хватит уже, здоровье надо беречь. Найдем тебе со време­нем нетрудную работу и будем помаленьку-потихоньку...

Последние слова подстегнули меня.

— Дорогой мой, я поеду в Ленинград. Иначе нельзя. Он огорчился, а я добавил:

— Пойми, дело мое такое. Ради него и выжил... Тюрем-то было много, а учиться пришлось очень мало. И раз так обстоит с пропиской, отдыхать мне тем более некогда, надо двигаться вперед.

В конце июля решающего 1946 года я приехал в Москву. Веры Моисеевны, которая с давних пор нечасто, но поддерживала меня своим участием, уже не было в живых: вернувшись из среднеазиат­ской эвакуации в столицу. Она погибла при трамвайном крушении. Было искренне жаль этой отзывчивой души, женщины, еще в моло­дости познавшей горечь одиночества и так нелепо закончившей свою жизнь.

Вскоре после приезда в столицу я разыскал Бориса Борисовича Полынова, с которым познакомился восемь с половиной лет назад в камере ленинградского Дома Предварительного Заключения. Теперь

146

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

этот «страшный человек», обвинявшийся в том, что он замышлял продать советскую Среднюю Азию английскому королю, сидел передо мной в своем кабинете директора академического института. В заклю­чении он был членом-корреспондентом, сейчас уже стал академиком, но по-прежнему был открыт, общителен, доброжелателен. Посетите­лей к Борису Борисовичу в этот день как-то не было, и мы долго про­сидели в креслах, вспоминая тюремную жизнь, а больше всего — наш «вольный университет», который поддерживал в узниках силу мысли и духа. Полынов пригласил меня к себе домой на Якиманку, но я, помня о 39-й статье, о моем паспорте, старался поменьше разъезжать по го­роду. Встреча в кабинете оказалась последним нашим свиданием, но память о крупном ученом и славном человеке, подарившем недо­учившемуся студенту свою дружбу, живет во мне и сейчас.

Товарищ моих университетских лет Миша Боголюбов1, случайно встреченный на вокзале в Москве, сказал:

— Игнатий Юлианович-то сейчас здесь, в «Узком»...

Войдя в парк подмосковного санатория, я увидел на ближней скамье одинокую фигуру. Лицо, обрамленное волнистой седой боро­дой, было устало и задумчиво, чуть вздрагивали на устремленных вдаль глазах полузакрытые веки. Я прошел мимо, не веря, что вижу того, о ком думал все свои трудные годы, кто был для меня мечтой и примером, -прошел и обернулся.

— Здравствуйте, Игнатий Юлианович!

— Боже мой... Вера, Вера, смотри, кто приехал!

Вера Александровна Крачковская сошла с террасы, степенно по­здоровалась, ушла. Неизменно сдержанный, он, тем не менее, был взволнован и оглядывал меня испытующим оком, по-видимому, же­лая определить, насколько отразилось на мне перенесенное. Два часа беседы... Воспоминания, планы.

— Игнатий Юлианович, боюсь утомить вас... Прощаемся.

— Эти три лоции... — говорю я робко, — Игнатий Юлианович, вы ведь помните три лоции Ахмада ибн Маджида?..

— Как же, как же...

— Я занимался ими тогда, девять лет назад...

— Помню.

Три арабские лоции

147

— Хотелось бы... хочу посвятить им свою диссертацию. Как вы думаете, Игнатий Юлианович?

Крачковский внимательно глядит на меня.

— Что ж, они того стоят... Только как же вы так, с места в карь­ер? Столько пережито, и вдруг, без отдыха, браться за этакий труд...И потом... Пожалуй, надо бы сперва закончить университет!

В голосе строгость, а глаза светлеют.

Поезд остановился. Я прочитал на здании вокзала слово «Ленин­град», перехватило в горле. Четырнадцать лет назад подросток из азер­байджанской «глубинки» сошел на этот перрон, чтобы поступить на первый курс высшего учебного заведения. Теперь он, вчерашний си­бирский узник, с этого же вокзала спешит на последний курс. Но есть более существенная разница — сегодня спутник из дальних мест знает, что высшее учебное заведение — это даже не прихожая науки, а ее преддверие, первые ступени лестницы. По той лестнице должен под­няться каждый, стремящийся в храм.