«А годы проходят - всё лучшие годы...»

Впрочем, я к подобным разговорам привык и ничего осо­бенного от них не жду. Просто до боли жалко тратить на это время. А все из-за внутреннего голоса, который с каждым го­дом слабее и тише, но еще подначивает, это, мол, твой шанс; шанс перейти наконец на следующий уровень и показать ми­ру, кто настоящий актер, а кто всего лишь умеет всюду про­тискиваться.

Олег говорил так много, что я понял, ничего не будет. Очередная говорильня.

- Тот, кто делает, тот не говорит, а делает.

О Боже! Я что, сказал это вслух?

Ничего страшного, он не придал особого значения моей реплике.

-Ты абсолютно прав! - подхватил он. - Задержка только в одном. Нужен шедевральный сценарий. Ты ведь вроде что-то пишешь? Но там должно быть все! Два-три убийства, врачи, менты, голубизна, педофилия, погоня, скинхеды, политика, наркотики, проститутки, интеллигенция и карлик. У меня на примете та-акой карлик есть, он так и просится в кадр. По­больше драйва, минимум диалогов, максимум действия и крови.

Он говорил очень долго. Слишком много слов. Гораздо больше, чем нужно для начала...

И Донбровский туда же. Василий Иванович. Как выпьет, так приступает к строительству воздушных прожектов.

- Эх, Ленька, - восклицает он, сдвинув свою старую болот­ного цвета шляпу на затылок. - Я вижу тебя в роли лермон­товского Демона. «Клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем...»

Донбровский, правда, в отличие от многих других, реаль­но человек талантливый. Но талант загубленный, пропи­тый. ..

Всерьез его никто не воспринимает. Каждый человек из съемочной группы, от гримера до постановщика, находит в себе право беспардонно выдать ему:

- Василий Иванович! Вы только смотрите мне – никакого коньяка!

Я работал у Донбровского в двух картинах. В первой я иг­рал сына вождя племени. Довольно крупная роль. (Этот фильм так и не был снят до конца. В Израиле умер продюсер. Сценарист подал в суд на киностудию. Деньги кончились. Оператор попал в больницу. Донбровский ушел в запой.) А по второй мне досталась роль Яновского. Близкого друга Алек­сандра Довженко. «Сашка-реформатор». Фестивальное такое кино. О жизни и творчестве нашего классика кинематогра­фии. Тягомотина.

Во время обеденного перерыва (мы ели в «кинокухне» -столовая на территории студии) Донбровский выпивал сто грамм коньяку и, взяв бокал пива, подсаживался ко мне за столик:

Буду, - говорит, - снимать с тобой «Пиковую даму»! Там все просто: тройка, семерка, туз. Но я требую от тебя одного -дисциплины. Этика, эстетика и методология! Понял?

Понял, - говорю. -Тройка, семерка, туз. Читали.

Я смотрю на него и вдруг осознаю, что мне его жалко. Обидно за него. Умный, образованный, талантливый чело­век. В молодости, вероятно, был красивым. Во всяком слу­чае, женским вниманием обделен не был. Недаром он часто, провожая липким взглядом проходящую мимо молоденькую девушку, заявляет:

- Сколько раз я давал себе слово, не жениться на актри­сах! Коварство и любовь этих женщин, вот что меня погуби­ло. «О, женщины! Вам имя - вероломство!»

О женщинах, погубивших его, я слышал неоднократно. Он постоянно повторяется.

Перед съемкой Василий Иванович имеет привычку напо­минать:

- Будет три команды - камера, начали, стоп. Пока я не скажу «стоп» - играть, не останавливаться.

После команды «стоп» он обычно сообщает:

- У меня было!

Как-то сидит Донбровский пьяный в стельку, шляпа съе­хала набок. Все готовы к съемке. Донбровский приподнима­ет голову, дает команду:

Камера!

Есть камера, - отвечает оператор.

Актеры замерли, ждут второй команды. Голова Донбровского медленно клонится вниз, падает на грудь... Камера ра­ботает. Тишина. Проходит минута.

Василий Иванович начинает храпеть и тут же резко, от звука собственного храпа, просыпается:

Стоп! - Поворачивается к оператору. - У меня было.

И у меня было, - отвечает обалдевший оператор. – Хотя такого еще не было. В моей практике.

Донбровский поправляет шляпу и фокусирует свой по­мутневший взгляд на актерах.

- Хотите актерский дубль? - спрашивает.

—Хорошо бы, - отвечают те.

- Я не против. Хотя не думаю, что вы сыграете лучше.

Итак, будет три команды - камера, начали, стоп.

Ходят легенды, что однажды он отключился после коман­ды «начали». А у актеров текста было всего-то по фразе: «Как думаешь, остановим эту армаду?» - «Остановим, пан полков­ник. Бог поможет».

Актеры сыграли. Но команды «стоп» не последовало.

Исполнитель роли полковника решил на всякий случай продублировать свой вопрос:

-Точно остановим? - уточнил он.

Партнер подтвердил свое твердое убеждение:

-Точно, пан полковник. Бог поможет.

Съемку никто не решался прервать.

-А если не поможет? - выдавил из себя полковник.

- Поможет, - настаивал партнер.

Тянулись минуты. Донбровский молчал. Актеры были вы­нуждены продолжать импровизировать.

-А что... большая армада? - спросил полковник.

Большая.

Так как же мы ее остановим?

Бог поможет.

М-да... А ты что - веришь в Бога?

-Так точно.

Это хорошо.

Вы думаете?

Конечно. А давно ты веришь?

Шестой год.

Диалог уверенно входил в фазу бреда.-Давай помолимся, - предложил полковник.

Я уже молился.

Да? Что ты просил?

Просил остановить армаду.

Полковник выдержал мхатовскую паузу, скрипнул зуба­ми и вернулся к тому, с чего начинал:

Ну и как ты думаешь, остановим теперь эту армаду?

Партнер сдул с кончика носа каплю пота и ответил:

Остановим, пан полковник. Бог поможет.

Смешно. Но если вдуматься - смешного мало.

Зачем? Почему?

Хочется спросить:

- Василий Иванович, ведь вы еще не старый человек, вы еще можете наладить судьбу свою. Очевидно, жизнь нещад­но била вас. Для чего же вы добиваете себя?

Но, во-первых, я не имею морального права задавать та­кие нотационные вопросы. А во-вторых, я знаю, что алкого­лизму всегда есть причина. Частенько она уже давно забыта самим алкоголиком, но она есть. Точнее, была.

Когда снимали в Одессе, то в гостинице я занимал сосед­ний от Донбровского номер. Каждое утро я просыпался от требовательного стука в стену. Мне не нужно было смотреть на часы. Я знал - ровно семь утра.

Я одевался и шел к нему в номер. Дрожащей рукой он про­тягивал мне горсть мелочи:

- Коньяк, - хрипел он, - корону за коньяк!

Я не укорял его ни словом, ни взором. Ибо мне известно, человек не прекратит пить, пока сам того не пожелает.

Нравоучения я оставляю для тех, кто получает от этого удовольствие.

Пусть я буду бездушным чудовищем, но я скорее толкну падшего, чем стану его стыдить.

Выпив, он находил в себе силы умыться, причесаться, на­деть шляпу и, слегка помолодевший, закуривал:

- «Старик, - цитировал он, улыбаясь, - я слышал много раз, что ты меня от смерти спас»... Эх, Ленька! Верь - не верь, но я буду делать «Пиковую даму»! «Пиковую даму» я им не от­дам! Тройка, семерка, туз.

- Помню, - говорил я, - читали. - И отправлялся досы­пать.

.. .Уж полночь на часах, а Германа все нет...

Глава шестнадцатая

Люблю поболтать

До спектакля полтора часа. Сижу читаю. Подходит обку­ренный Рома. Из новичков. Мнется около, ждет, когда я обра­щу на него свое внимание.

Я неохотно поднимаю голову:

Чего тебе?

Привет, - протягивает свою лапищу.

Он очень крепко сжимает мою руку. Сразу ясно, что он из тех, для кого чужая рука - эспандер.

Что читаешь?

Перечитываю. Цвейг «Звездные часы человечества».

Ну и как? Интересно?

С чего бы это я перечитывал, если б мне не было инте­ресно?