земной, смиренно Перед тобой колена преклонил.

И он перестает интересоваться Сими, сердце его отныне принадлежит только Эстер.

Он, который любил называть себя евреем, который всегда чувствовал странное

влечение к этой несчастной кочевой расе, обижаемой и преследуемой, он чахнет от

любви к этой баиянской еврейке, белой, более чем белой — бледной, с распущенными

косами, с медовыми устами. Он целые вечера просиживает в темноте, у окна, слушая,

как она поет за роялем мелодичные песни.

Вчера ты заиграла на рояле В тот час, когда сгущался мрак ночной. Аккорды

радости и стон печали... Рояль звенел и плакал, как живой. Потом запела ты, любви

желанье Будя в груди взволнованной моей. Напев твой прозвучал нежней признанья, И

поцелуя был он горячей.

Эстер * заполнила его каникулы, которые начались столь печально. Благодаря ей

стала притупляться боль утраты, поэт забыл о бойкоте, жертвой которого стал, о

зависти поэтов-земляков, о своей грустной участи — жить в одиночестве.

Любовь, что в сердце у меня таитря, К тебе, моя желанная, стремится, Как росы к

небу на заре...

Теперь он работает. Под влиянием волшебства любви, перед образом женщины,

которая его вдохновляет, он возвращается к жизни. Он с охотой готовится провести еще

год в Ресифе, мечтает, строит планы и вымаливает у Эстер поцелуи:

Дай мне к устам твоим приникнуть И раз еще небесный мед испить...

Из окна он видит бледную Эстер, цветок своей расы, таинственную и чувственную;

в ней есть что-

70

70

то трагическое, в этой еврейке, которая вздыхает по юноше-христианину. Сидя у

окна большого дома над бухтой, она хранит в своих глазах тайну прошлого древней

страдающей расы, она хранит в своем взоре и тайну будущего.

С тобою в поцелуе слаться...

В любви блаженство погрузиться...

В твоих объятьях умереть.

Ночь без луны, без звезд тяжелыми, свинцовыми облаками покрыла мир.

Накрапывал дождь. Через окно они видели капельки воды, капельки скатывались с

крыши, и вот уже по тротуару бежит ручеек. От кустов жасмина вокруг дома исходил

пряный аромат. Казалось, ночь укрывала их; луна и звезды не взошли на небе, чтобы

своим светом не помешать их любви. Она хочет открыть глаза, но он закрывает их

поцелуями, объятья их становятся все крепче...

Он склоняет голову на грудь Эужении, смежает веки и засыпает. Его возлюбленная

продолжает бодрствовать. Поэт спит, прекрасный, как дитя, и, как дитя, слабый. Будто

вся огромная сила, все могу

71

щество, которыми он наделен, исчезают, когда он с улыбкой на губах засыпает. Для

Эужении он в этот момент слабый и прекрасный ребенок. Она чувствует к нему

огромную нежность и сжимает его в объятиях, как будто он ее сын.

И, укрыв его, тоже засыпает, разметав свои длинные волосы.

Издалека приближается рассвет, и с ним пробуждаются птицы. Рассвет проникает

через окно, чтобь1 взглянуть на спящих влюбленных. И птицы на кустах жасмина поют

свои лесные песенки, убаюкивая их и навевая сладкий сон, полный любовных грез.

Заря пробуждает возлюбленных, ее свет играет на теле Эужении. И радостный поэт

просит ее не двигаться. Он берет карандаш и на листке бумаги, где уже начал поэму,

рисует возлюбленную *. Она — пробивающаяся заря. Ее улыбка излучает радость, в ее

едва раскрывшихся глазах отражается свет этой зари. Она сама красота, вся красота

мира.

Блики рассвета играют на теле Эужении; невозможно это передать на бумаге —

свет и тени все время меняются. Она улыбается, на ее поэта тоже падает утренний свет.

И она думает, что поэма, которую он сочиняет, звучнее пения птиц, что свили гнездо в

кустах жасмина около дома. Склонившись над незаконченным рисунком, поэт

улыбается, нервной, прекрасной рукой треплет свои волосы, рассвет играет и на его

бледном высоком лбу.

Он уже не слабое дитя, теперь он мужчина, и он ее любит...

Склонившись над рисунком, он улыбается, качает головой: на этом наброске

невозможно запечатлеть потоки света, которые заря изливает на Эужению.

71

Замирает щебетанье птиц, наступает день. И он сочиняет стихи, стихи о ней, о ее

красоте, ее очаровании. В этих стихах, подруга, он воспроизвел ее портрет и тем

обессмертил ее. Он берет бумагу, быстро чертит что-то нервной рукой, но вдохновение

быстрее руки. И он читает ей стихи. Они наполняют

8 Жоржи Амаду

72

комнату, птицы уже не поют, поет его красивый мощный голос:

К тебе приближусь замирая... Наверно, так в преддверьях рая Трепещет праведник

святой. Объят восторгом, сладко млея, Я поцелую грудь и шею... Свои объятья мне

открой! *

Сердце любовного полно желанья... Разум терзается жаждой познанья.

Он сменил, моя подруга, нежный флирт с еврейками на пылкую любовь к Эужении

Камаре. В 1866 году он в Ресифе — уже не робкий новичок, который мечтает найти

свой путь и свою любовь. Студент, вожак на факультете права, юноша в полном

расцвете своего гения, он становится во главе всей аболиционистской кампании в

Ресифе и завоевывает великую любовь своей жизни. Этот период — с апреля 1866

года, когда он уехал из Баии в Ресифе, до марта 1867 года, когда он с Эуженией и ру-

кописью «Гонзаги» возвратился в Баию, — один из самых значительных в его жизни и

творчестве. За этот год им была написана большая часть его лирических стихов и

значительное число «кондорских» поэм. Это период войны с Парагваем, это аболицио-

нистская борьба, это инцидент с Амброзио Португа-лом, это театр, Эужения,

журналистика, ссора с То

18* 116

биасом. И это прежде всего мечта об освобождении рабов, идея, которая в 1866 году

с помощью его стихов, подобно огню, распространяется из Ресифе по стране,

воспламеняя умы. Это и год его великой романтической любви. Эужения принадлежит

ему, он завоевал ее, отнял у мира только для себя. Идиллия в домике предместья

начинает занимать видное место в его лирике. В этом году он окончательно возмужал,

познал настоящую любовь и вступил в борьбу. Знаменательный, как никакой другой,

1866 год сделает его имя в стране самым известным. Он становится руководителем

партии, причем теперь университетские партии это отнюдь не обычные студенческие

группы, которые шумят в тавернах. Нет! Это нечто гораздо большее! Они сама мысль

страны, они новая формирующаяся культура, они олицетворение порыва к обновлению

и прогрессу. Эти студенты — Кастро Алвес, Руй Барбоза, Тобиас Баррето, Луис

Гимараэнс 1 и многие другие — дадут нашей литературе кондорскую школу, дадут

нашей политике республику, нашей социальной эволюции упразднение рабства. Это

обновление культуры — с Тобиасом Баррето, демократии — с Руем Барбозой, поэзии

72

— с Гимараэнсом. А с Кастро Алвесом — все это вместе взятое, да еще освобождение

рабов, республика, негритянская поэзия Бразилии и мечта еще о многом.

Кастро Алвес и Тобиас Баррето, лидеры студенческих групп, — в сущности,

лидеры всей страны. И некоторые различия между «революционностью» каждого из

них характерны также для двух революционных тенденций прогрессивной буржуазии

того времени. Гений Кастро Алвеса искал поддержки народа, чтобы поднять массы и

самому подняться с ними: в своей поэзии он предвидел будущее *, поэт шагал впереди

своего века *. Тобиас был человеком, который опирался на народ, чтобы подняться

самому до господствующего класса. И конфликт в театраль

1 Луис Каэтано Перейра Гимараэнс Жуниор (1847—1898) — бразильский поэт и

дипломат.