- Вы такая эстетная, вы такая бутончатая! — шептал ты каждой из нас. -
Властелинша планеты голубых антилоп!
И даже когда мы в гостиной —
В желтой гостиной из серого клена с обивкою шелковой, —
угощали визитеров кексом, у тебя, как у Данте, в душе возникали сонеты. Ты один
был нашим менестрелем, и как грациозно-капризны бывали твои паркетные шалости!
Как мы жемчужно смеялись, когда однажды ты заказал в ресторане мороженое из
сирени (мороженое из сирени!) И в лилию налил шампанского. Или подарил нам боа из
кудрявых цветов хризантем! Гордец, ты любил уверять, что у тебя, в твоей родной
Арлекинии, есть свой придворный гарем:
У меня дворец пятнадцатиэтажный,
У меня принцесса в каждом этаже!
И странно: тебе это шло, тебе это было к лицу, как будто ты и вправду инкогнито-
принц, и все женщины - твои одалиски, и это ничего, что у рябой коровницы ты снимал
в Козьей Балке дачу: эту дачу ты звал коттеджем, а ее хозяйку сиятельством; дворник у
тебя превращался в дворецкого, кухарка Маланья в субретку, и даже мы, белошвейки,
оказались у тебя принцессами:
— Я каждую женщину хочу опринцессить! — таков был твой гордый девиз.
Но что же делать принцессам без принца? О, воскресни, наш милый принц!
III
Тут непременно случится великое чудо. Из гроба послышится жуткий и сладостный
голос того, кого мы так горько оплакиваем:
«Гарсон! сымпровизируй блестящий файв о’клок!» - и шикарный денди-поэт,
жеманно и кокетливо потягиваясь, выпрыгнет из фешенебельного гроба: —
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! — И закричит шоферу-похоронщику:
Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин!
За чем же дело стало? - К буфету, черный кучер!
IV
Многие, конечно, догадались, что герой этой странной повести наш
фешенебельный, галантный поэт, лев сезона, Игорь Северянин.
269
Я только вчера прочитал его книгу, и теперь в душе осколки его строф:
— Ножки пледом закутайте, дорогим ягуаровым...
— Виконт сомневался в своей виконтессе...
— Вы прислали с субреткою мне вчера хризантемы...
— Дворецкий ваш... на мраморной террасе...
— Mingon с Escamillio! Mingon с Escamillio! Шампанское в лилии святое вино!
О, лакированная, парфюмерная, будуарно-элегантная душа! Он глядит на мир
сквозь лорнет, и его эстетика есть эстетика сноба. О чем бы он ни говорил: о Мадонне,
о звездах, о смерти, я читаю у него между строк:
- Гарсон! сымпровизируй блестящий файв о’клок.
Его любимые слова: фешенебельный, комфортабельный, пикантный. Не только
темы и образы, но и все его вкусы, приемы, самый метод его мышления, самый стиль
его творчества определяются веерами, шампанским, ресторанами, бриллиантами. Его
стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы
пропитан этим воздухом бара, журфикса, кабарэ, скетинг-ринга. Характерно, что он
ввел в нашу поэзию паркетное французское сюсюканье и стрелку называет пуантом,
стул — плиантом, молнию — эклером и даже русскую народную песню озаглавливает
«Chanson Russe». Фиоль, шале, буше, офлёрить, эксцессерка, грезёрка, сюрпризёрка —
на таком жаргоне он пишет стихи, совсем как (помните?) мадам де Курдюков:
Вам понравится Европа.
Право, мешкать иль не фо па,
А то будете малад,
Отправляйтесь-ко в Кронштадт.
Же не её па, же нире па,
Же не манж па де ла репа.
И не странно ли, не изумительно ли, что все же, несмотря ни на что, его стих так
волнующе-сладостен! Дух дышит, где хочет, и вот под вульгарною личиною сноба
сильный и властный поэт. Бог дал ему, ни с того ни с сего, такую певучую силу,
которая, словно река, подхватит тебя и несет, как бумажку, барахтайся сколько хочешь:
богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не
кровь, а шампанское! Сколько бы ему ни было лет, ему вечно будет восемнадцать. Все,
что увидит или почувствует, у него претворяется в музыку, и даже эти коляски,
кабриолеты, кареты, - ведь каждая в его стихе звучит по-своему, имеет свой
собственный ритм, свой собственный стихотворный напев, и мне кажется, если б
иностранец, не знающий ни слова по-русски, услышал, например, эти томные звуки:
Я в комфортабельной карете на эллипсических рессорах Люблю заехать в
златополдень на чашку чаю в женоклуб, -
он в самом кадансе стиха почувствовал бы ленивое баюкание эластичных
резиновых шин. И какой сумасшедшей музыкой в его стихотворении «Фиолетовый
транс» отпечатлен ураганный бег бешено ревущего
автомобиля. Как виртуозно он умеет передать самой мелодией стиха и полет
аэроплана, и качание качелей, и мгновенно мелькнувший экспресс, и танцы, особенно
танцы:
И пела луна, танцевавшая в море!
Даже свои поэзы он означает, как ноты: соната, интермеццо, berceuse. Про какую-то
женщину он говорит:
Она передернулась, как в оркестре мотив!
Конечно, он нисколько не Бах и не Вагнер, скорое всего он Массне, салоннейший из
композиторов, коего благоговейно воспевает. Один критик даже рассердился: можно ли
воспевать такого сноба, — но кого же и воспевать поэту-снобу! Он верен себе во всем.
270
Давайте решим на минуту, что снобизм, пшютизм, как и все остальное, имеют право
излиться в искусстве и что от художника нам нужно одно: пусть он полнее, пышнее,
рельефнее выявит пред нами свою душу, не все ли равно какую. Мелодекламация
дамски-альбомных романсов нашего галантного поэта и какие-нибудь гимны Ра,
псалмы Ксочиквецали — перед лицом Аполлона равны.
V
Эта салонность поэзии как будто и неуместна теперь. Светозарный Игорь
Северянин, милый принц, он явился как будто не вовремя. Ведь нынче в моде,
напротив, пещерность, звериность, дикарство; поэты из сил выбиваются, как бы
позверинее рявкнуть. Кто же поймет и полюбит теперь
[Его] волшебные сюрпризы,
[Его] ажурные стихи!
Нынче даже тонкие эстеты, парнасцы, как, например, Гумилев, вдруг записались в
Адамы: основали секту адамистов, первобытных, первозданных людей.
- Как адамисты, мы немного лесные звери! — уверяют эти господа. — Сбросим же
с себя «наслоения тысячелетних культур»! Все эти адамисты, как и эгофутурист Игорь
Северянин, — живут в Петербурге и порождены Петербургом.
А московским кубофутуристам нечего больше и сбрасывать. Они уже все с себя
сбросили: грамматику, логику, психологию, эстетику, членораздельную речь, - визжат,
верещат по-звериному:
Сарча кроча буга на вихроль!
Зю цю э спрум!
Беляматокияй!
«То было и у диких племен», - поясняет их апостол Крученых. Вот воистину
модный девиз для всех современных художеств: «Го было и у диких племен». Тяга к
дикарю, к лесному зверю, к самой первобытной первобытности есть ярчайшая черта
нашей эпохи; сказать про творение искусства: «Го было и у диких племен», - нынче
значит оправдать и возвысить его. Пусть Игорь Северянин, как хочет, жеманничает со
своими кокотессами-принцессами в желтой гостиной из серого клена с обивкою
шелковой, — на него со всех сторон накинутся с бумерангами, дубинами, скальпами
кубисты, футуристы, бурлюкисты: сарча, кроча, буга на вихроль! - и, не внемля его
французскому лепету, затопчут бедного поэта, как фиалку. Долой финтифлюшки, и в
той же гостиной на всех шифоньерках расставят явайских, малайских, нубийских
кривоногих пузатых идолов, по-шамански завопят перед ним: зю цю э спрум!
Беляматокияй!
«Сбросим с себя наслоения тысячелетних культур!» — таков бессознательный
лозунг новейших романов, поэм, философий, статуй, танцев, картин.
«О, большие черные боги Нубии!» — взывает один кубофутурист и, свергая