тонет писатель, тонет человек.

Антон Крайний

ПОЭТ ЭКСЦБССЕР

Прежде чем приступить к краткому разбору творчества Игоря Северянина, я

позволю себе сказать несколько слов pro domo mea.

Не принадлежа к той литературной группе, центром которой является, быть может,

И. С., я все же охотно говорю о нем и вот почему: как ни разъединяли бы враждебные

утверждения, различные литературные течения, — все они роднятся в стремлении к

единой цели всякого искусства (а эта общая цель, думается мне, существует). Разными

руслами, не смешиваясь, текут они, но текут в один и тот же голубой океан поэзии,

омывающий материк реальности. Любовь к искусству снимает лозунговые

противоречия. Я могу отрицательно относиться к футуризму как к программе, но

любить стихи Игоря Северянина. Искусство не преходит, а школы меняются. Да и что

такое литературная школа? В значительной степени она есть возведение в догмат,

понимаемый как требование извне индивидуальных качеств, свойств и склонностей

самобытного художника-родоначальника, изнутри обусловливающих его творческую

деятельность.

Из самого положения моего по отношению к поэзии И. С. следует, нто задачей

моею не может быть проповедь футуризма. Определение места И. С. в современной

литературе российской, исследование особенностей его языка и стихосложения, — с

точки зрения теории словесности все это чрезвычайно интересно. Мне кажется

уместным коснуться этих особенностей И. С., но не для того, чтобы произвести

198

синтаксический или этимологический анализ его языка, а для того, чтобы в

структуре его речи, рисунке ее оборотов и ритмических движений уловить

колеблющуюся линию лирических движений его души, проникнуть чрез них в душу

его творческих образов и этим приблизить читателей к поэту, протянуть нить от сердец

слушателей к его сердцу, - и, если мне удастся достигнуть этого, я буду считать свою

задачу выполненной.

Когда открываешь впервые любую книгу И. С., первое чувство, какое испытываешь,

это чувство недоумения. На каком языке написана эта книга? Иностранные звуки

преобладают, речь пестрит неслыханными словообразованиями, капризными

неожиданными оборотами. Стихотворные метры так разнообразны, что, даже не читая,

а только взглянув на стихи, удивляешься прихотливости, с которой полуаршинные

десятистопные строфы, едва умещающиеся на двух строках, чередуются со строфами в

один только слог; а рядом совсем безразмерная и вместе с тем таинственно певучая

речь.

Но не даром Ш. Бодлэр говорит, что удивление есть первый и существенный

момент в восприятии художественных произведений. Удивление, останавливая

непрерывно текущий психической процесс, удаляет с поля сознания все прежние

представления и как бы очищает его для принятия новых. В самом деле, сколько

ежедневно проглядываем мы стихов и прозы в толстых и тощих журналах для того,

чтобы через минуту позабыть о них навсегда. А стихи И. С. могут, пожалуй, возмутить,

рассердить, даже оскорбить с первого взгляда, но можно быть уверенным, что тот, кто

возмущался, вспомнит о них неожиданно для самого себя и вернется к ним и при

вторичном, более пристальном и внимательном взгляде, заметит, что возмущавшие его

особенности поэтической речи И. С. не суть неумелость и неловкость его, а все они,

даже самые вопиющие, самые беззаконные, объединены каким-то законом, - и закон

этот - цельность личности поэта.

Намечается путь: раскрыв закон, являющийся объединяющим принципом внешних

приемов творчества И. С., — тем самым подойти к психологическому характеру

творческой личности Игоря Северянина; это будет для нас первой твердой ступенью

для того, чтобы, связав внешние приемы с внутренним психологическим содержанием,

перейти к ценностям, заключенным в творчестве поэта.

Само собой напрашивается разделение особенностей языка И. С. на две группы.

Первая заключает в себе особенности с точки зрения русской речи вообще, вторая - с

точки зрения речи поэтической. Иначе говоря, первая предметом нашего разбора

полагает своеобразное словообразование и словоподчинение Игоря Северянина, вторая

- его стихосложение.

Еще раз подчеркиваю, что, несмотря на общность предмета, задача моя с задачей

теоретико-словесной критики ничего общего не имеет; даже больше: они прямо

противоположны, потому что то, что является для филолога-языковеда дефективным,

бесценным, — неправильности языка, именно и интересует меня; правило безлично,

отклонение индивидуально, а определение индивидуальности И. С. и составляет мою

цель.

Я уже говорил, что с первого взгляда отмечаешь изобилие иностранных,

преимущественно романских звонких слов в лексиконе И. С. Но он не ограничивается

расширением поэтического словаря введением иностранных уже принятых в русскую

речь слов. Он идет дальше: от этих слов он производит новые через присоединение

разных суффиксов, — так, от слова «бравада» по параллелизму со словами «отрада,

прохлада» он производит слово «бравадный», от прилагательного «бравурный» —

глагол «бравурить», от «ажурный» по параллелизму с «лазурной» он восходит к

фантастическому слову, производящему: «ажурь». Мало того, музыка романских звуков

199

так пленяет его, что он даже от русских корней на страх филологам и в их посрамление

производит слова через присоединение — horribile dictu — французских окончаний;

так от слова греза... он производит слова — грёзер, грёзерка.

Чем объяснить такой выбор слов, это стремление затопить русский язык

наводнением носовых романских певучих звуков? Он щеголяет ими, как некоторые

щеголяют вставленными в разговор иностранными словами. Этот романизированный

язык И. С. считает настолько родным, что, написав стихотворение на напев русской

плясовой народным стилем, — он сейчас же указывает, что это только подражание, что

это просто исполнение художественной прихоти поэта, — и указывает это очень тонко:

стихотворенье озаглавлено «Chanson russe». Этим он отгораживается от всякой

близости к народности, - о, нет, он не народник, он космополит и денди. Правда

дендизм его, не дендизм английский, не дендизм родоначальника его Джорджа

Брёммеля, который говорит, что у истинного денди ничто не должно бросаться в глаза,

что он скромен, что слишком яркие галстуки — это принадлежность не дендизма, а

фатовства. Этой скромности у И. С. нет; его дендизм вызывающий, бравирующий,

требующий внимания, эстрадный.

Другую особенность словообразований И. С. составляет чрезвычайное богатство в

изобретении новых глаголов: «взорлил, гремящий, на престол», — «удастся ль душу

дамы восторженно омолнить», - «офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой». В

каждом из этих слов скрыто собственно два: одно выражающее действие, глаголи

другое сравнение; И. С. глагол опущен, а от сравнения производится новый глагол:

таким образом, из «взлетел, взнесся орлом» обра

зовалось «взорлить» из «пронзить или озарить молнией» — «омол- нить», из -

увиться фиалками и лилиями - «офиалчен и олилиен».

Затем, И. С. часто соединяет в одно слово эпитет с определяемым: «озерзамок»

вместо «озерный замок»; «лесофея» вместо «лесная фея», и от этих двойных слов он

производит еще и прилагательные: «она была в злофейном крепе». Русский язык знает

такие словообразования: он позволяет соединять в одно существительное глагол, с его

прямым дополнением - напр., чаепитие, рукопожатие; но помимо того, что И. С.

выходит за эти пределы, он часто от таких сложных отглагольных существительных

производит новый глагол, требующий нового дополнения - «сенокосить твой спелый