июль».

Что объединяет эти словообразования? не ясно ли, что это - стремление к усилению

энергии, экспрессивности речи, к повышению ее образности. Дать возможно больше

представлений в возможно меньшем количестве слов, даже жертвуя законами речи.

Вдохновение И. С. так бурно и эксцессивно, что речь его, как полноводная река, ломает

сковывающий ее однообразный лед правил и несет, играя только причудливые

отдельные его осколки. Мне хочется назвать И. С. его словом: «эксцессер», потому что

одновременно в нем есть намек на его яркий дендизм и определение его

художественного метода.

Но «эксцессивность» или «эксцессерство» неразрывно связано с другим

психологическим свойством - эмоциональностью. Если эксцесс рассматривать как

взрыв, то эмоциональность является условием переработки горючего материала опыта

в летучие газы. Эксцессивность даже только атрибут эмоциональности, так что о ней

мы могли бы просто заключить из наличности эксцессивности, но об ней

свидетельствуют и неожиданные обороты его речи, то отрывистой, как крик, то

вьющейся и стелющейся, как ползучее растение.

Мне не хочется утомлять читателя подробным синтаксическим разбором структуры

языка И. С. Вместо этого я позволю себе привести два стихотворения его, в которых

различно, но одинаково явно зыб- лются волны этой эмоциональности, всколебленной

200

дуновением вдохновения.

В ОЧАРОВАНЬИ

Быть может оттого, что ты не молода,

Но как-то трогательно больно моложава, Быть может оттого я так хочу всегда С

тобою вместе быть; когда, смеясь лукаво, Раскроешь широко влекущие глаза,

И бледное лицо подставишь под лобзанья,

Я чувствую, что ты — вся нега, — вся гроза,

Вся — молодость, вся — страсть; и чувства без названья Сжимают сердце мне

пленительной тоской,

И потерять тебя - боязнь моя безмерна...

И ты, меня поняв, в тревоге, головой Прекрасною своей вдруг поникаешь нервно,—

И вот, другая ты: вся — осень, вся — покой...

В ПЯТИ ВЕРСТАХ ПО ПОЛОТНУ

Весело, весело сердцу! звонко, душа, освирелься! -

Прогрохотал искрометно и эластично экспресс.

Я загорелся восторгом! я загляделся на рельсы! —

Дама в окне улыбалась, дама смотрела на лес.

Ручкой меня целовала. Поздно! — но как же тут «раньше?..»

Эти глаза... вы - фиалки! эти глаза... вы - огни!

Солнце, закатное солнце! твой дирижабль оранжев!

Сяду в него, — повинуйся, поезд любви обгони!

Кто и куда? — не ответить. Если и хочет, не может.

И не догнать, и не встретить. Греза — сердечная моль.

Все, что находит, теряет сердце мое... Боже, Боже!

Призрачный промельк экспресса дал мне чаруйную боль.

Первое стихотворение представляет из себя одно сложное непрерывное

предложение, отдельные части которого плавно, гармонически втекают одна в другую;

кажется, — это волна, медленно поднимающаяся на плоской берег и на вершине взлета

вдруг вскипающая страстной пеной и брызгами, чтобы вдруг погаснуть в паденьи; это

долгий, томительный, сладкой вздох, рассказанный словами; второе же стихотворенье

— пленительная путаница перебивающих друг друга предложений, в которых мысль и

чувства поэта подобны беспокойной зыби, где блеск и тень, боль и восторг, очарованье

и безнадежность мгновенно сменяют друг друга.

Если эмоциональность художественного темперамента И. С. выводима из его слово-

и фразопостроения, то особенности его стихосложения - наоборот — сами до конца

выводимы из этой эмоциональности. Ею рождены эти упругие строфы, она

подсказывает ему его качающиеся, колыбельные размеры, она - источник почти

песенной певучести его стихов, такой властной и заразительной, что стихи его хочется

неть. И. С. и поет свои стихи — и напев их так внятен, что его можно записать

нотными знаками. И это не прихоть чтеца — напев заключен 8 них потенциально и

можно даже вскрыть технические причины этой напевности.

Возьмем для примера две строки из стихотворения «Мороженое из сирени»: «Я

сливочного не имею, фисташковое я распродал. Ах, граждане, да неужели Вы требуете

крэм-брюлэ». Проскандировав эти стихи, мы замечаем, что это шестистопный

амфибрахий с цезурой после третьей стопы. Известно, чтб для произнесения каждой

отдельной строфы требуется приблизительно равная затрата голосового усилия,

распределяющегося равномерно между ударными слогами. Но в данном отрыве шести

метрическим ударениям соответствует только четыре грамматических; получается

ускорение, нечто вроде метрического зияния, — и, чтобы строфа не смялась, на

произнесение ударного слога, предшествующего потерявшему ударение, падает

201

двойное усилие, - этот слог должен произноситься протяжней, а усилию голоса

невольно сопутствует повышение и вот уже как бы пунктиром намечается напев.

Итак, к двум уже найденным определениям — денди и эксцессер - присоединяется

третье: эмоционалист, но оно требует дополнительных разъяснений. В самом деле, об

эмоциональности И. С. мы заключили выводным путем из особенностей его речи;

беглый взгляд на своеобразную метрику и чтение стихов И. С. еще больше

поддерживает нашу уверенность, что мы на верном пути. Эти особенности были для

нас гипсовой формой, на которой отпечатлелись волнообразные линии, говорящие нам

о наличности эмоции как формирующей силы; напряженность или прихотливость ее

угадывалась по глубине и сложности борозд отпечатка. Но качественного характера

этих эмоций мы не определили и не определим по тем формальным данным, с

которыми мы до сих пор имеем дело. Здесь лежит порог, переступая который, мы

неминуемо должны потерять свою объективность и доказательность положений

заменить их убедительностью. Между тем мне кажется несомненным, что повышенная

эмоциональность является самым существенным свойством личности И. С. как поэта.

Весь мир для него - многотонная гамма ощущений - и ощущений по преимуществу

пассивных, страдательных, чем, пожалуй, можно объяснить частое сравнива- нье

самим И. С. своих переживаний с ощущениями вкуса - и, о, какое тонкое гурманство

проявляет тогда поэт-денди. Недаром названиями фантастических и существующих

яств и ликеров пестрят его поэзы... Может быть, самый сок жизни представляется ему,

как эти колоритные, сладко пьяные и обжигающие напитки, от которых кружится

голова и все вещи пускаются в плавный танец. И когда опьяненным взглядом он

окидывает картину природы или опьяненным сердцем переживает мгновение любви —

его вдруг настигает галантный эксцесс и из глубей приливающий прибой выкидывает

нам на берег узорноажурную пену — замысловатое кружево его стихов.

Вдохновение его так непосредственно, путь от сердца к песне так короток,

переживания так быстро чередуются, что они не успевают, достигнув сознания, из

творческих эмоций претвориться в творческую идею...

Ты женщина, ты ведьмовский напиток,

Он жгет огнем, едва в уста проник,

Но пьющий пламя подавляет крик И славословит бешено средь пыток, -

говорит Валерий Брюсов, и в этих словах слышится узнавшая все отрады и отравы

современная душа, познавшая гибельность любви. И на сдержанное исступление этих

строк разочарованно откликается И. С. - «кудесней всех женщин - ликер из банана».

«Колыбель бесконечности» — так в одном стихотворении называет Бодлэр океан.

— «Он плещется дессертно, совсем мускат — люнель- но», - сладко поет в ответ Игорь

Северянин. Первый, созерцая океан, отвлекается от того маленького круга, которым —

увы — ограничивает нас наше физическое зрение, — он видит его весь, он

растворяется в этом созерцании, и, по слову Лермонтова, пьеса о Вечности, как

великан, ум человека поражает вдруг. Для Игоря Северянина океан таков, каким он