сейчас, мгновенно, преломляется в нем; строго говоря, для Игоря Северянина океан —
это только, как и вся природа, состояние его души. Он - солнце того мира, в котором он
живет, и, ослепленный своим блеском, он не может видеть над собой небесного,
вечного солнца.
В моей душе восходит солнце,
Гоня невзгодную зиму.
В экстазе идолопоклонца Молюсь таланту своему.
В его лучах легко и просто Вступаю в жизнь, как в листный сад.
Я улыбаюсь, как подросток,
Приемлю все, всему я рад.
202
Ах, для меня, для беззаконца,
Один действителен закон:
В моей душе восходит солнце,
И я лучиться обречен!
Так вот к чему приводит эмоционализм как мироощущение! Человек становится
центром всего мира, но весь мир зато из большого МиРа, вселенной, космоса,
превращается в мир малый, ограниченный нашими Лятью чувствами. Связь между
микрокосмом и макрокосмом порвана. Больше нет ни в чем надежной опоры.
Достаточно просто
усталости, чтобы потерять остроту вкуса и впасть в уныние, ибо потеря вкуса для
эмоционалиста равна смерти, он погружается в бесчувственную тьму. Действительно,
останется только «ликер из банана», а за ним морфий или кокаин.
Одинок И. С., несмотря на солнечность свою, в замкнутом мире своих ощущений,
— их редкость замыкает его от слушателя как бы в многоцветную тюрьму, и голоса
почти он не понимает. Эксцессерство же его кажется подозрительной публике красным
плащом тореадора, — и, боясь стать разъяренным быком, она подымает на смех поэта.
«Паяц» — кричит толпа. И эту кличку принимает Игорь Северянин, но с такой
грустной гордостью, что в его устах она звучит «как королевской титул».
За струнной изгородью лиры Живет неведомый паяц.
Его палаццо из палацц —
За струнной изгородью лиры...
Как он смешит пигмеев мира,
Как сотрясает хохот плац,
Когда за изгородью лиры Рыдает царственный паяц!..
И не кличку только, но и личину трагического паяца принимает И. С. - сколько
поводов для новых эксцессов. «Я трагедию жизни претворю в грезофарс», - решает И.
С.
И под личиной паяца он становится шутом-сатириком, смеющимся над смехом
публики, как смеются над человеком, который не замечает, что его держат за нос:
Каждая строчка — пощечина, голос мой сплошь издевательство, Рифмы слагаются
в кукиши, кажет язык ассонанс;
Я презираю Вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс.
Но эти стихи идут не из самой глубины творчества И. С., они случайны, как
результат непонимания, возникшего между поэтом и слушателем. Стоит поэту
отвернуться от слушателя, побыть с собой, и опять горячие волны ощущений сладких,
нежных, десертных укачивают его. В нем борются два желания: «Кому бы бросить
наглее дерзость? — кому бы нежно поправить бант?» — побеждает второе и вновь
рождаются стихи сладкие, нежные, тающие, десертные — «Мороженое из сирени» (?),
— так называет он их. Но вот обернулся он к*слушате- лю, и паяц вновь просыпается в
нем: Игорь Северянин накидывает ко
стюм мороженника и, с ужимками в голосе, подражая его протяжному завыванью,
зазывает в свою палатку умирающую со смеху публику:
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? — не дорого — можно без прений...
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!
Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...
Ах, граждане, да неужели вы требуете крэм-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
203
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирэле!
Сирень — сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сдадкий пушок...
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей Богу, похвалишь, дружок!
Публика будет смеяться и лакомиться, но если среди нее — не дай Бог —
встретится глубокомысленный литературный критик, он послушает, важно покачает
головой и скажет: «Уж не говоря о том, что многого я здесь не понимаю, должен
заметить, что стиль не выдержан: где это слыхано, чтобы мороженник говорил такие
слова, как эмблема, популярить, изыски». Увы, господин критик, вы не многого не
понимаете здесь, а главного; не понимаете, что автор этими словами нарочно как бы
показывает из-под костюма мороженника сюртук от петроградского - несомненно,
петроградского портного и из-под маски мужика- мороженника выглядывает
недвижное холодное лицо поэта денди, космополита и эксцессера, и слышатся слова,
намекающие на то, что это просто прихоть, маскарад, грёзофарс, chanson russe...
Но не думайте, что из-под маски истинный свой лик показал вам И. С., - нет,
истинного лица сам он вам не покажет, - это было когда- то раньше, когда он писал
строфы «Сирени моей весны», где сердце свое трепетное и открытое доверчиво давал в
руки читателю, но «много, много уж этому времени, много, много уж этому снов». Но
сердце его не умерло: оно спряталось только; тепло и любовь помогут вам растопить
восковую личину денди, и под ней вы увидите лицо страдающего и радующегося
человека, талантливого личного певца, а в мороженом из сирени, которое предложит
вам поэт-хозяин «помпезных поэзо-концертов», — вы узнаете то же прежнее,
трепетное, живое сердце, только покрытое тонким «холодным и сладким пушком».
Сем. Рубановиг
Прочитано на вечере поэз Игоря Северянина, в Политехническом музее в
Москве 31 января 1915 г.
МОРОЖЕНОЕ ИЗ СИРЕНИ»
Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударышни, судари, надо ль? - Не дорого - можно без прений...
Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!
Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
И так далее... Мне думается, что эту поэзу можно было бы взять эпиграфом ко
всему «громокипящему кубку» Игоря Северянина. Вся эта книга есть один
своеобразный «эксцесс в вирелэ», если повторить вслед за поэтом это дикое сочетание
слов. К сведению читателей: «вирелэ» — одна из форм лирической поэзии во Франции
XIV—XVI вв.; все эти рондели, кэнзели, вирелэ хорошо подходят к чисто манерной
поэзии Игоря Северянина.
«Эксцесс» в манерности, но не слащавой французской, а грубой и намеренно-
ломающейся - этого много в книге «поэз», но ведь в этом- то и видит поэт весь вкус
своего «мороженого из сирени»! Он великолепно презирает «площадь»: ведь
«площадь» эта любит «сливочное» и «фисташковое» мороженое - стихи Бальмонта или
Брюсова. Да и то есть «граждане», которые еще и до этого не доросли, а «требуют
крем- брюле», питаются Апухтиными и им подобными. Игорь Северянин хочет своей
поэзией «популярить изыски» (т. е., переводя на русский язык, хочет ввести в обиход
изысканность), хочет угостить нас своим «мороженым из сирени»: «Поешь
204
деликатного, площадь: придется товар по душе».
Я не могу сказать, чтобы мне все пришлось по душе в товаре Игоря Северянина;
начать с того, что как раз «деликатного»-то меньше всего в «поэзах» этого автора.
Какой вкус у мороженого из сирени — я не знаю; но знаю наверное, что вкус самого
автора «поэз» далеко не изыскан. Он с восторгом поглощает, например, такую
музыкальную дрянь, как Тома, Масснэ, Масканьи: пишет о них, посвящает им стихи!
Этот музыкальный крем-брюле не претит его художественным вкусам, и это вообще
характерно для всей его поэзии. Его «мороженое из сирени» — очень грубое кушанье,