в этом вопросе творцы «хорошего оборота» допустили непоследовательность, а

может, и уступку, чтобы не ошарашивать сразу полной свободой от крестьянских

забот и обязанностей.

Справедливости ради надо сказать, что поначалу радовались переменам,

соглашались с тем, что писали о них и говорили. Но когда нарадовались вволю,

нагрелись у батарей, накупались в ваннах, отдохнули от хлопот по хозяйству,

то затосковали. В квартире вечером сидеть — скука. По улице пройтись — всей-

то улицы теперь несколько шагов, километра со всеми поворотами не находишь.

Не город и не село, а хутор какой-то с десятью высотными дворами. Непутеха и

есть непутеха.

Выйдет человек на улицу, посидит у подъезда на скамеечке, побалагурит о

чем придется, сны порасскажет, обсудит ученые трактаты и статьи, в которых

он, житель показательного села, с разных сторон рассматривался, да и решит:

— Все так, ни приусадебных участков не имеем, ни живности. Как хошь тут

рассуждай: или не хотим, или не можем...

— Вот так, — закончил мой собеседник свое повествование.— Хлопотно было,

зато весело. А как домашних забот не стало, то и скучно человеку. Да и то

сказать, не будешь же каждый вечер в кино да в кино, в кино да в кино или на

концерты. Надо и отдохнуть, иначе ошалеешь. Взять меня хотя бы. Сколько раз

садился за книгу, читаю, а сам о чем-нибудь постороннем думаю: кто там по

улице пошел и куда он так спешит, может, в магазине что хорошее продают? Не

вытерпишь, пойдешь. Если и не купишь ничего, то набалакаешься вволю. А

вечером сяду читать — засыпаю тут же. Утром начну вспоминать прочитанное —

ну ни слова не могу припомнить, то ли заспал, то ли балабон такой, с детства

не приученный к умственному делу. Вот и выходит, что такому человеку, как я,

никак нельзя без живности, о которой заботился бы, ласку к ней проявлял и

сам от этого добрее бы становился, получал бы, так сказать, размягчение

своим чувствам...

И неожиданно добавил:

— Вот тебе и сбылась, как говорится, сказка.

— Какая сказка?

— А вот какая. Пришел мужик однажды в боярские палаты, глядь — постеля

пуховая. Вот бы, молвит, мне так пожить, год бы проспал, ни рукой, ни ногой

не шевельнул. Услышал боярин эти слова и говорит: будь по-твоему, вались в

эту самую постелю и спи, о еде не беспокойся, мои слуги напоят тебя и

накормят, так что тебе и вставать не придется. Проспишь таким манером год,

большим начальником тебя сделаю. А если нет, если елозить начнешь, то велю

на каторжные работы сослать.

Эка, думает мужик, запугать чем решил работника: бездельем да сном! В

хоромах да в пуховой-то постели! Отродясь, должно быть, не живал боярин в

крестьянской избенке, потому и дивно ему такое желание. Ладно. Лег мужик.

Спит день, спит два и три. А на четвертый зуд по всему телу, словно не

пуховик под ним, а ржаное остье. Однако уговор помнит, лежит: не этакое

вытерпливал.

Лежит дальше. Окна ставнями затворены, не поймешь, день ли на дворе, или

ночь: спи в свое удовольствие. Но не тут-то было, не спится, хоть ты лопни,

будто и не работал до упаду никогда.

Лежит с закрытыми глазами, а сам думает: косу бы в руки сейчас или топор,

вот уж размялся бы. А размяться ему до нетерпежу хотелось, потому что бока

затекли и спина онемела, до бесчувствия дело дошло. Эдак и обезножеть можно,

рук лишиться, — думает мужик.

А позади-то всего неделя, а может, две. Впереди, считай, непочатый год

сна при всех тебе, как теперь бы сказали, городских удобствах. Однако

взглянул он вперед — и заплакал: ради чего же это гублю я себя? Ни света

белого, ни ночи темной не знаю, не пашу, не сею, а лежнем лежу, ем, как

малое дите, — из ложечки да песни слухаю, какие, значит, самодеятельный

дворовый хор исполняет в соседней зале. Уж у него ли не голосище, не глотка

ли? Так ли спел бы?

Ну, ладно, думает дальше, вылежу я год, а поднимусь ли, сумею ли дело

какое делать, детей своих на путь-дорогу наставлять? Языком-то, будь он

неладен, немного наделаешь да наставишь. Нет, пожалуй, вставать надо и на

каторжные работы идти.

И слез с кровати. Спрашивает у боярина: как, мол, ты-то жизнь такую

терпишь? А боярин смеется. Привычка, говорит, на такую жизнь нужна. Вот если

бы ты, говорит, вытерпел, то уж детки твои без всяких на то усилий способны

были бы спать и ничего не делать. И отпустил его на все четыре стороны...

* * *

Сторонники многоэтажек называли мне все новые адреса. Чаще других

упоминалось село Дайнава в Литовской ССР. Говорили и писали: оно может

служить образцом и в застройке и в создании условий ведения личного

подсобного хозяйства.

В Дайнаву я попал вместе с участниками семинара, съехавшимися из разных

зон страны, чтобы ознакомиться с опытом жилищного строительства в Литве.

Заметить хочу: показать это знаменитое село хозяева почему-то не собирались.

Но все же уступили общему нашему желанию.

Мы увидели село, глядя на которое все восторженно ахали. Стоят

чистенькие, облицованные плиткой двух и трехэтажные дома, чисто и у домов,

цветники вдоль асфальтированных дорожек, за околицей индивидуальные сады, в

садах грядки с разной зеленью, сараи для скота тоже за околицей. Ни одна

дверь у подъезда не оторвана и даже не обшарпана. Ни одна скамеечка не

поломана. Ни одна клумба не потоптана и не ободрана — цветы цветут. И

деревья не измученные, не чахлые, а в сочной густой листве.

Выслушав наши восторги, Станиславас Науялис, которому в облака воспарить

бы от гордости за сделанное, умолчать бы о тех недостатках, которых ни один

из участников семинара не обнаружил, показал нам на новую улицу

индивидуальных домов.

— В проекте ни этих домов, ни этой улицы не было. Однако жизнь заставила

внести коррективы: многоквартирное жилье в селе, даже полностью

благоустроенное и просторное, не устраивает сельского жителя. Если, конечно,

он собирается жить здесь не временно.

И добавил вовсе неожиданно:

— На примере этого эксперимента мы убедились — так застраивать села

нельзя. Нельзя лишать человека удобного жилья, каким является отдельный дом,

неразумно удалять от дома приусадебный участок и необходимые надворные

постройки.

Нет, убедились в этом литовские специалисты не после июля 1978 года,

когда партийный Пленум четко и ясно предостерег от чрезмерного увлечения

многоэтажной застройкой сел, отдав предпочтение домам усадебного типа. После

июльских решений даже ярые сторонники сельских многоэтажек (до этого они

анафеме готовы были предать всякого, кто выступал против них) вдруг осознали

свою ошибку и начали основательно поругивать то, что сами недавно

проповедовали, пропагандировали, внедряли и насаждали всеми силами. Поэтому

уточнить хочу, в Дайнаву мы заехали летом 1977 года, когда многоэтажные села

еще оберегались от всякой критики, а усадебная застройка была вне закона,

продиктованного Госгражданстроем.

Так что читатель поймет всю необычность ситуации и нашу реакцию на слова

Науялиса. Признаться, я уже слышал такое суждение, но слышал только от

сельских жителей, и ни разу от тех, кто ведал, руководил перестройкой села.

Получалось так: те, для кого строили,— сопротивлялись, а кто строил, были

убеждены, что они благодетельствуют.

Я сказал Станиславасу про похвальные отзывы о Дайнаве, которые мне

доводилось слышать от специалистов в других республиках и областях. Напомнил

и о премиях, полученных архитекторами, по проектам которых строилась

Дайнава.

— Знаю, слышал и читал. Однако у нас сложилось на этот счет иное мнение:

если мы хотим закрепить людей в селе, то и строить дома должны лучше, чем в