он уходил от скуки, если выдавался свободный час или день. Без двора, без

сада Михаил не то что не знал, чем занять себя, но он чего-то лишился бы,

испытывал бы какую-то неприкаянность, словно не дома он, а в гостях, где не

можешь поступать так, как хочешь, а вынужден подчиняться чему-то и кому-то.

И хотя комендант назвал его куркулем — а ясеневских он всех так называл,

потому что считал их мужичками, только и думающими о наживе, — Михаил иной

выгоды ни от сада, ни от огорода не получал. Никогда ничего не продавал. Ну,

а если на столе в доме не переводились свежие овощи и фрукты, так это опять

же приятно — сам вырастил. Хотя в колхозе все это продавалось за копейки и

можно было запастись без канители.

Была у него и такая еще забота, схожая с мечтой, — пропустить по всему

карнизу замысловатые узоры, наличники изукрасить, калитку резную изготовить.

На зиму он эту затею намечал. Уже и инструменты нужные припас и рисунки

подобрал. Заодно хранил и рисунки декоративных дорожек, скамеечек и прочих

чудачеств, которыми он собирался украсить когда-нибудь свой двор и сад. А уж

от всего этого и вовсе никакой выгоды. Однако что вспоминать, душу

тревожить. Видно по всему, в коробку придется ехать...

— Нет, — воспротивилась жена, выслушав Михаила.— Если уж жить без двора,

без сада и огорода, то лучше в город подаваться. И ты не будешь день и ночь

работать, и я в четыре перестану вставать.

Она высказала его мысли. Однако, произнесенные вслух, они вызвали в нем

досаду, потому что подводили все ближе к какому-то решению, к необходимости

менять привычный уклад, покидать то, что создавалось годами, менять место и

образ жизни, чего ему не хотелось.

— Может, обойдется? — проговорил он, сам уже не веря в это.

Да и как было верить, если уже многие дворы опустели и теперь

разваливались. Деревенские ребятишки устраивали в них всякие забавы. От этих

шалостей, должно быть, брошенные дома часто горели. Их никто не тушил, никто

не бежал к ним с ведрами, а пожарные машины стояли в сторонке лишь для того,

чтобы пламя не перекинулось на соседние, жилые еще дворы.

И Михаилу было странно и жутко смотреть на эту картину: на огонь,

пожирающий жилье, на людей, глазеющих кто с любопытством, а кто и вовсе

безразлично — да хоть все сгори синим пламенем! Словно и дела им нет ни до

своей, ни до чужой беды. И это с детства знакомые ему односельчане, которые

вчера были и добрыми, и отзывчивыми, убирали с дороги и камень, и брошенную

палку, чтобы кто не споткнулся в темноте...

Начал замечать Михаил и другое: нет у односельчан и прежнего веселья в

работе, нет той жадности к жизни, с какой преодолевали они и злую засуху,

приносившую недороды, и проливные дожди, грозившие погубить урожай. Словно

ватными люди стали: что-то вроде делают, а дело ни с места. Через пень-

колоду все пошло, лишь бы день до вечера. По рукам бы за такую работу,

однако бригадир тоже смотрит осоловело, будто обоспался.

И не было уже ни о чем другом разговоров и мыслей, как только о

переселении. Поначалу, правда, это были энергичные восклицания:

— Эка, чего захотели! Да лучше нашей Ясеневки поискать еще надо! Так что

крест на карте, должно, по недомыслию кто поставил. Вот снимут этого

деятеля, другого назначат, он-то и отменит...

Но крест, видно, отменять не собирались, потому что строптивых продолжали

«вразумлять» штрафами: сказано же было, не увеличивайте стоимость строений,

а вы, мол, что же? Эдак, мол, жилой фонд не амортизируется и через полсотни

лет.

Зачем и кому нужна была эта «амортизация» собственных дворов, ясеневцы не

знали, но рассуждали так: «К тому времени, когда ломать Ясеневку придут, не

обветшают дома, вот, значит, и разрушать трудновато. Ветхий-то двор пихнул —

он и рассыпался, а с добротным еще повозишься».

Правда, поначалу, когда еще слышались энергичные восклицания, подобные

«разъяснения» на ясеневцев не действовали — платил человек десятку штрафа и

продолжал новить свое жилье. Однако постепенно стали надоедать им и эти

штрафы, а еще больше — скандалы, без которых ни одно подобное «разъяснение»

не обходилось. За год какой-то переругались не только со всем местным

начальством, но и друг с другом. Потому что, обороняясь от штрафа, выяснять

зачем-то начали: «А почему с Митрюшкина не взыскиваете?», «Почему мимо

Матюхина прошествовали?» Заходили, конечно, к Митрюшкину и Матюхину, которые

тоже задавали вопросы.

Так что теперь, если бы крест кто и отменил, проживать в Ясеневке решился

бы не каждый (да и на центральной усадьбе не каждого хлебом-солью встретили

бы). Рассказывают, так и случилось в соседнем районе. Тоже года два

штрафовали, а потом «докумекал» кто-то, что зря, село крупное, колхоз там

новую ферму строит, и надо бы его оставить. А «докумекав», взял да и

зачеркнул в слове «неперспективное» всего лишь две буквы «не» — долго ли — и

без всяких усилий получил таким образом противоположное тому, что было.

Получил село с будущим.

Однако... Словно подменил кто жителей: ни работы, ни доброго взгляда,

одни дрязги да суды: и товарищеские, и народные. Казалось, даже коровы на

ферме осатанели: отощали, ни молока, ни мяса, ревут на всю округу...

Окончательно осознав свое положение, ясеневцы перестали играть свадьбы,

которых здесь всегда было много. Ходили по Ясеневке женихи, ходили и

невесты, однако ходили без прежней уверенности и сочетаться не решались:

сначала, мол, на жительство определись, отвечали девчата вовсе даже без

улыбки.

Подобным же образом размышляли и семейные, когда заходила речь о

прибавлении семейства. Даже жена Михаила, мечтавшая о дочке, заявила вдруг

со слезами: «Не надо». Этот отчаянный выкрик и принудил его к окончательному

решению:

— Съезжу-ка я, жена, в райцентр. Слышал, там дома с участками продаются.

Может, и приторгуюсь.

И уехал. Долго ли по автостраде. Двадцать — тридцать минут — и там.

С этого момента, когда Михаил, выйдя на автостраду, сел в рейсовый

автобус, он навсегда отделился от деревни, от Ясеневки. Все мысли его теперь

были о Лисянске, том самом райцентре, куда он ехал. Думал о том, что

Лисянск, даже если вдруг и не будет центром района, никогда не обзовется

неперспективным...

* * *

Вот и загрузил Михаил Матвеев последние машины. Потолкал в них все, что

могло пригодиться на новом месте: доски, сорванные с пола и потолка,

выломанные оконные рамы, дверные косяки, снятые со стен отопительные

батареи. «Кажется все. Прощай, родимый дом, и прости».

Михаилу было стыдно, что так беспощадно, варварски обошелся он с новым

домом своим, осквернив отчий кров, самого себя.

— Яблони-то зачем ломать? — ругнулся он на шофера, загнавшего машину в

сад. Однако легче от этого сердитого выкрика ему не стало.

Проворчав еще что-то, Матвеев распрямился, взглянул на Ясеневку. «Может,

приеду, а тут пашня», — подумал он. И вдруг онемел.

За развалинами соседского двора увидел кущу берез, обелиск и солдата,

склонившего обнаженную голову. Издали как живой стоял, припав коленом к

земле. К земле родной Михаилу Ясеневки. К земле, в которой лежат отдавшие за

нее жизнь, на которой жил Михаил. Жил, да вот покинул. А солдат оставался.

Он, скорбящий по погибшим товарищам, пока еще не замечал развалин,

окружавших его, не замечал запустения и того, что он покинут, оставлен теми,

кто поставил его.

И теперь он будет стоять среди берез на пустынном бугре над рекой. Будет

напоминать не только о тяжкой године, но и о том, что здесь была деревня

Ясеневка, стоявшая, как утверждали старики, со дня сотворения земли...