неразработанность образов. Речь идет только об отчужденности, о «ее» высоте,

недоступной «ему». В стихотворении 1903 г. речь идет именно об отношениях

людей, об «общении», хотя из этого общения отнюдь не вытекает гармония,

слияние. Драматизм остался, но он строится совсем на иной основе. Уже первая

строфа, обращенная к героине, резко драматична, но предполагает доступность

(хотя и неприемлемость) для «нее» круга переживаний, характеризующих

«его»:

Когда я уйду на покой от времен,

Уйду от хулы и похвал,

Ты вспомни ту нежность, тот ласковый сон.

Которым я цвел и дышал

Поскольку герои внутренне «общаются» между собой, получается совсем иной

характер драматизма отношений, и герои становятся не только динамичнее, но

и определеннее. Во второй строфе о героине говорится: «Я знаю, не вспомнишь

Ты, Светлая, зла», зло же «билось» в герое, и тут-то возникает сравнение

героини с лебедем. Сама «лебединость» героини появляется в динамике

отношений, а не как часть иллюстративного пейзажа, и именно поэтому пейзаж

еще менее реален, с другой же стороны, из психологического драматизма темы

естественно возникает объяснение происхождения зла в «нем» в третьей

строфе:

Не я возмущал Твою гордую лень —

То чуждая сила его.

Холодная туча смущала мой день, —

Твой день был светлей моего

Опять-таки ни «тучи», ни «дня» тут нет, они выглядят еще более странно, чем в

юных стихах, но зато «его» «демонизм» стал несравненно более конкретным

душевным состоянием, чем несколько банальные «меланхолические» позы

ранних стихов. Возникновение четкого душевного рисунка драматических

отношении героев — вот то новое, что появилось здесь; в финальной строфе

«общение» доходит до того, что чистый «лебедь» пел временами ту же песню,

что и «демонический» герой:

Ты вспомнишь, когда я уйду на покой,

52 Здесь и далее цитаты из «Стихов о Прекрасной Даме» приводятся по

первому изданию (М., «Гриф», 1905).

Исчезну за синей чертой, —

Одну только песню, что пел я с Тобой,

Что Ты повторяла за мной.

Мы видим, что в стихотворении проявляется та же общая тенденция, о которой

шла речь выше, — «апухтинское» начало психологизации. Дело тут, конечно, не

в Апухтине, но в общей тенденции развития русской поэзии, которая

прорывается у Блока в результате все более и более усиливающегося влечения к

жизненности стиха, к проверке его конкретным человеческим переживанием.

«Ты» в стихотворении систематически пишется с большой буквы — это значит,

что героиня не столько «ты», сколько «Дама». Но «Дама» здесь во многом

опростилась, конкретизировалась, очеловечилась. Такова одна из граней смысла

слова «Ущерб», стоящего в заголовке последнего раздела книги. Во многом

«ущерб» означает здесь именно потерю «Дамой» ее высоких свойств,

отдаляющих ее от жизни, и превращение ее в простую, обычную земную

женщину.

Зато в основных, сюжетообразующих стихах раздела «Неподвижность» все

строится на подчеркнутой раздельности душевного наполнения и устремлений

основной героини и героя. Говоря шире, и сам роман о Прекрасной Даме и ее

поклоннике или служителе не может и не должен читаться как история

психологически ясных форм общения героев, — напротив, весь внутренний

драматизм их отношений состоит в особом взаимном непонимании друг друга,

в раздельности их как лирических образов-персонажей. В этом смысле

основные стихотворения раздела «Неподвижность» очень далеки от только что

разбиравшегося стихотворения и представляют скорее особое видоизменение

совсем ранних блоковских вещей. Вот типичные для сюжета романа ситуации:

От тяжелого бремени лет

Я спасался одной ворожбой,

И опять ворожу над тобой,

Но неясен и смутен ответ.

«Заколдованная, темная любовь» в этом стихотворении толкуется именно как

нечто гадательное, неясное и непостижимое для самих героев; соответственно,

ни о каком общении героев не может быть и речи («Одинокий, к тебе

прихожу…», 1901). «Ты горишь над высокой горою, недоступна в своем

терему…» — этот зачин развернут далее и во всем стихотворении на теме

«недоступности» (1901). Непостижимость героини для героя, с резко

выраженной темой «ожидания встречи», составляет существеннейший

сюжетный мотив и в стихах 1902 г., являющихся центральными для всей темы

Прекрасной Дамы. Герой ждет встречи, но что она несет — не знает:

Растут невнятно розовые тени,

Высок и внятен колокольный зов,

Ложится мгла на старые ступени…

Я озарен — я жду твоих шагов.

Такова концовка стихотворения «Бегут неверные дневные тени…» (январь

1902 г.), а в концовке знаменитого стихотворения «Вхожу я в темные храмы…»

(октябрь 1902 г.), по справедливости наиболее ценимого читателем из всего

блоковского первого тома, еще определеннее выражена отдаленность и

непостижимость для героя его Дамы:

О, Святая, как ласковы свечи,

Как отрадны Твои черты!

Мне не слышны ни вздохи, ни речи,

Но я верю: Милая — Ты

В стихотворении «Когда святого забвения…» (май 1902 г.) у героя и героини

совсем разные «мечты» и «песни»:

Ты смотришь, тихая, строгая,

В глаза прошедшей мечте.

Избрал иную дорогу я, —

Иду, — и песни не те

И, наконец, там, где рисунок отношений строится «фабульно» (что в целом

является характерным для стихов из «Неподвижности» — здесь берется только

более резкий образец: стихотворение конца 1902 г.), особенно отчетливо видно,

что разнонаправленность образов героя и героини есть коренная,

основополагающая особенность всего этого лирического сюжета в целом:

Я искал голубую дорогу

И кричал, оглушенный людьми

Подходя к золотому порогу,

Затихал пред Твоими дверьми.

Проходила Ты в дальние залы,

Величава, тиха и строга

Я носил за Тобой покрывало

И смотрел на Твои жемчуга.

Герой предан героине безраздельно — и как раз это острее всего обнаруживает,

насколько она отлична от него, как он далек от нее.

В стихах раздела «Неподвижность» неслиянность героев и общего

лирического потока стихотворения ощущается гораздо резче, чем в

анализировавшихся выше совсем ранних блоковских вещах. Происходит это

потому, что гораздо большей определенностью, четкостью отличаются сами эти

герои. Далее, чувство отдельности героя, его отличие от обычного лирического

«я», часто отождествляемого читателем с авторским «я» (что всегда, конечно,

неверно), его «объективация», несомненно, усиливаются подчеркнутой

разностью героев, явным драматизмом их отношений. Общий сюжет всего ряда

стихов, а также чаще всего и отдельного стихотворения — строится на

своеобразном диссонансе, на «несоответствиях». По-видимому, с этими

«несоответствиями», относящимися к образной структуре, связаны также

ритмические особенности стиха, применение ритмических «диссонансов» как

системы. Как совершенно верно указывал в свое время В. М. Жирмунский, в

первой книге Блока обобщено «подспудное» развитие дольника в русском

стихе. Дольник из единичного эксперимента превращается в закономерную

систему: «В “Стихах о Прекрасной Даме” русский тонический стих вступает в

новый период своего развития. Здесь впервые дольники становятся

органическим явлением русского поэтического языка, стиховою формой,

равноправной со старыми силлабо-тоническими размерами»53. Однако

происходит это на фоне общей силлабо-тонической стиховой культуры. Для уха,

воспитанного на силлаботонике, непривычные, «не на своих местах» стоящие

ударения звучат как диссонанс:

Вхожэ я в тймные хрбмы,

Совершбю бйдный обряґд.