- Конечно, согласен!

И я, заглядывая в ее синие глаза, принялся рассказывать, как летом сорок первого ушел с третьего курса университета на фронт, как прошел победный путь от Москвы до Берлина и вот теперь вернулся домой, чтобы продолжить учебу. Я очень хотел произвести на Катю впечатление и, кажется, мне это удалось. Через два часа, когда нам уже казалось, что мы знакомы всю жизнь, Катя сказала:

- Не хотите зайти ко мне в гости? Я живу на Невском, здесь, недалеко.

На такой поворот я даже не рассчитывал и поэтому тут же согласился. Зайдя по пути в коммерческий магазин и купив вина и конфет, мы миновали Литейный, свернули в арку и, пройдя колодец двора, поднялись на четвертый этаж в квартиру, где в блокаду жили и умерли родители Кати, и куда она вернулась из эвакуации. Длинным полутемным коридором мы добрались до ее комнаты и продолжили знакомство. Мы были молоды, мы были одиноки, и не удивительно, что я остался у нее на ночь. В перерывах между любовью мы курили и говорили, все более удаляясь от парадных тем, свойственных нашему строгому времени. Кровать стояла у самого окна, и мы хорошо различали друг друга в бледном свете белой ночи. Катя гладила меня, задерживая ладошку на шрамах, и тихо говорила:

- Наверное, тебе было очень, очень больно…

- Уже не помню, - отвечал я.

- А шрам на голове у тебя тоже с войны? – неожиданно спросила она.

Откуда она знает про шрам на голове?

- Нет, это у меня еще до войны. Давно. Сам не помню, когда.

- Разве так бывает, чтобы не знать, откуда на голове такой шрам? Это же не царапина какая-нибудь… - говорила Катя, облокотившись на подушку и глядя на меня темной бездной глаз.

- Наверное, бывает. Вот у меня же есть…

Перед тем, как утром уйти, я сказал:

- Выходи за меня замуж.

Она посмотрела на меня с нежностью и сказала:

- Нет, Петенька, нет. Ты – герой, а я…

- А ты самая прекрасная девушка на свете!

- Нет, Петенька, ты просто соскучился по женщине…

- Что ты такое говоришь! Ведь я тебя люблю!

Она посмотрела на меня глубоким, страдающим взглядом, хотела, видимо, что-то сказать, но не сказала, а просто поцеловала  меня.

- Иди, Петенька, тебе пора…

- Я вернусь вечером, и мы поедем ко мне, - сказал я, целуя ей руку.

- Слушаюсь, товарищ капитан! – вытянула руки по швам Катя.

- Гвардии капитан! – с напускной строгостью сказал я, и дотронулся указательным пальцем до кончика ее носа.

Я вышел на проспект и направился к остановке трамвая, идущего в сторону Адмиралтейства и далее, на Петроградскую. Трамвай вскоре подошел, я взялся за поручень, чтобы вскочить на подножку, но в этот момент на площадку выступила девушка в темном платье и собранными в узел черными волосами. Выставив вперед круглый носок черной лакированной туфли, в которую была обута стройная, уходящая под платье нога, она посмотрела на меня сверху и произнесла чуть капризным голосом:

- Капитан, вы не поможете мне сойти?

- С удовольствием! – ответил я, протягивая руку в ее сторону.

Девушка протянула ко мне свою и стала спускаться, пока наши руки не встретились. Пальцы у нее были тонкие и гибкие. Она держалась за меня, пока окончательно не спустилась на землю и не отступила от вагона.

- Меня зовут Вера, а вас? – спросила девушка, продолжая удерживать меня за руку.

- А меня Петр! – ответил я, порываясь в сторону трамвая.

- Такой мужественный боевой офицер хочет бросить даму на произвол судьбы? – продолжала девушка, играя улыбкой больших влажных глаз.

Конечно, бросить даму на произвол судьбы было невежливо, и я довел ее до тротуара.

- Вижу, вы торопитесь, - сказала Вера, отпуская меня. - Если однажды вы окажетесь свободны - приходите ко мне в гости. Я живу там, - и она указала на арку, из которой я вышел. - Квартира тридцать три. Очень легко запомнить.

- Спасибо, - ответил я. - Был рад вам помочь. Честь имею.

Вечером я пришел за Катей. Я долго нажимал кнопку ее звонка, но она не вышла. Тогда я позвонил в первый попавшийся. За дверью прошаркали шаги, и пожилая женщина открыла дверь.

- Добрый вечер, - сказал я, - извините, я к Кате, но ее звонок, наверное, не работает.

- Кати нет, - ответила женщина.

- А вы не знаете, где она?

- Уехала.

- Как уехала? Куда уехала?

- Не знаю, сказала только, что надолго.

- Но ведь она про это ничего не говорила… - растерянно сказал я.

- Не знаю, милок, не знаю, - глухим голосом ответила женщина и закашляла.

- Ну, извините, мамаша, - сказал я. - Можно я зайду в другой раз?

- Заходи, милок, заходи, - сквозь кашель выговорила старуха.

Я приходил сюда еще полгода, но Катя так и не появилась. Не было от нее и каких либо вестей. И тогда я, проклиная себя за предательство, пошел в квартиру тридцать три. Там меня, как ни странно, помнили и ждали. Два года я ходил в гости к Вере, не забывая регулярно проверять квартиру Кати, но Катя будто сквозь землю провалилась, и я, наконец, женился на Вере.

Синие Катины глаза снились мне долго, и, в конце концов, мне стало казаться, что я видел их еще до нашей встречи. Только вот где и когда?

…Конечно, здесь, на Невском! В ноябре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года.

Холодно поздним вечером в ноябре на Невском. Да когда еще ветер с залива, словно посторонние предметы со стола сметает с темного неба облака, чтобы не мешали видеть звезды. Он большой эстет, этот ветер. Тонкий ценитель серебряного на черном.

Я стоял на углу Садовой и Невского перед круглой тумбой с объявлениями и пытался при убогом свете фонаря читать свежий номер «Известий». Рядом со мной находились еще двое мужчин в длинных черных пальто и шляпах.

- Да что же такое делается, господа… - вдруг негромко сказал один из них.

Голос показался мне знаком, и я непроизвольно повернул голову в его сторону. Мужчина уже смотрел на нас, рассчитывая, по-видимому, найти в нас поддержку.

- Петр Родионович! – вдруг подался он ко мне.

- Антон Захарыч! – вырвалось у меня.

Передо мной находился отец моего друга Сергея, с которым мы вместе росли и служили.

- Петр Родионович, голубчик! Что вы тут делаете?

- Да вот, недавно прибыл! Приехал своих проведать и невесту забрать! А что Сергей? Где он? Что с ним?

Третий мужчина в беседу не вступал, продолжая внимательно разглядывать тумбу. Антон Захарыч покосился на него и понизил голос:

- Пойдемте, Петр Родионович, пойдемте, голубчик, по дороге поговорим!

И мы с ним устремились навстречу растрепанному ветру с Невы.

- От Сергея никаких вестей уже полгода как, – заговорил Антон Захарыч. - Ах, Петр Родионович, вы не представляете, что здесь делается! Приходят, забирают и расстреливают, а потом списки невинно убиенных в своих красных газетах печатают! Зачем вы вернулись сюда, зачем?! Мы-то уж с вашим папенькой – старики, нас тронуть они не посмеют! А вас… Вы уж постарайтесь здесь не задерживаться, голубчик! И на улицу лишний раз не выходите! Да и одежду вам надо бы сменить! Ваша шинель хоть и без погон, но вопросы вызывает!

Я шел, придерживая козырек потрепанной фуражки и с удовольствием вдыхая пропахший живой водой воздух питерской осени.

- Ничего, Антон Захарыч! Как говорят в народе: бог не выдаст – свинья не съест!

- Да теперь-то как раз этот же самый народ вас и выдаст, и съест!

И словно в подтверждение его слов с набережной Мойки навстречу нам вывернули три фигуры. Тот, что посередине, был в кожаной кепке и кожаной куртке, опоясанной ремнем. Те, что сбоку – в солдатских шинелях, с винтовками за плечами.

- Ах ты, господи! Патруль! – упавшим голосом проговорил Антон Захарыч.

Бежать было поздно, и мы лишь сбавили шаг. Патруль дошел до нас и перегородил дорогу.

- Кто такие? – спросил тот, что в куртке.

- Мирные обыватели, господин большевик! - поторопился ответить Антон Захарыч.

- Обыватели? А документы какие-нибудь, кроме погон, имеются? – насмешливо спросил господин большевик.