25. И пока в столь непоправимом положении осматриваю я все части моего тела и вижу себя не птицей, а ослом, желая пожаловаться на происшедшее Фотиде, но, уже лишенный человеческих движений, как и голоса, делал я единственное, что мог: вытянув нижнюю губу и искоса посматривая увлажненными все-таки глазами, молча взывал к ней. Та же, как только увидела меня в таком виде, безжалостно ударила по лицу себя руками и воскликнула: — Погибла я, несчастная! Волнение мое и торопливость заставили меня ошибиться, ввело в заблуждение и сходство коробочек. Хорошо еще, что средство против такого превращения под рукою. Ведь стоит только пожевать тебе розы — и сбросишь вид осла и снова обратишься в моего Луция. Почему я с вечера, по своему обыкновению, не припасла сколько-нибудь гирлянд, — тебе бы и ночи одной не пришлось ждать! Но чуть начнет светать, я поспешу к тебе с лекарством.

26. Так она горевала, я же, хотя и сделался заправским ослом и из Луция обратился в вьючное животное, тем не менее сохранял человеческое соображение. Итак, я долго и основательно раздумывал, не следует ли мне забить ударами твердых копыт или закусать до смерти эту негоднейшую и преступнейшую женщину. Но от смелого этого замысла удержало меня более здравое рассуждение, а именно, что, обрекая Фотиду на смерть, я тем самым уничтожаю для себя возможность спасительной помощи. Итак, опустив морду и временно молча перенося обиду, покорствую я жестокой моей беде и отправляюсь к моей лошади, верному моему слуге, в конюшню, где нашел поставленным еще другого осла, принадлежащего Милону, бывшему моему хозяину. И я полагал, что, если существуют между бессловесными животными какие-нибудь тайные и природные обязательства чести, то лошадь моя, побуждаемая знакомством и некоторым состраданием, должна будет оказать мне гостеприимство и уступить лучшее место. Но, о Юпитер странноприимный, о божество верности святым обетам! Преславный конь мой вместе с ослом сдвинули морды вместе, сговариваясь погубить меня, конечно, боясь за свой корм, едва только увидели, что я приближаюсь к яслям; прижав уши от ярости, принялись они лягать меня. И отошел я прочь от ячменя, который вчера собственными руками насыпал этому благодарнейшему из слуг.

27. Так-то, обиженный и отогнанный в сторону, отхожу я в угол конюшни. Покуда размышляю я о наглости моих товарищей и придумываю, как на следующий день, превратившись с помощью роз снова в Луция, возмещу я на неверном коне моем, вдруг вижу на среднем столбе, который поддерживал конюшенные балки, по самой почти середине изображение богини Эпоны,215 поставленное в киотике и заботливо украшенное совсем свежими гирляндами из роз. Признав средство к спасению, окрыленный надеждой, оперся я вытянутыми передними ногами, крепко встал на задние и, подняв морду, вытянув губы со всевозможным усилием старался добраться до гирлянд. Но, на мое несчастье, слуга мой, которому поручен был уход за лошадью, неожиданно заметив это, вскочил, возмущенный. — Долго еще, говорит, будем мы терпеть эту клячу? только что корм у скота отнимал, а затем уже за изображение богов принялся. Я тебя, святотатец, так отделаю, что захромаешь у меня, заковыляешь, — и сейчас же принялся искать, чем бы меня отколотить; под руку попалась ему связка прутьев, случайно лежавшая здесь; выбрав орясину покрупнее, еще покрытую листьями, он принялся лупить меня, несчастного, и прекратил бы не скоро, если бы не раздался страшный шум, в двери начали стучаться, поднялось волненье, крики, что по соседству разбойники, и он, со страху, не убежал.

28. Не прошло и минуты, как шайка разбойников, выломав ворота, все собой наполнила, и все помещения окружены были вооруженными группами, которые оказывали сопротивление всем прибегавшим с разных сторон на помощь. У всех в руках мечи и факелы; оружие и пламя сверкают, как восходящее солнце. Тут некую кладовую, на крепкие запоры закрытую и запертую, выстроенную посреди домовых построек и предназначенную для Милоновых сокровищ, ударами крепких топоров взламывают. Кое-как открыв ее, они второпях вытаскивают все добро и, завязав в отдельные узлы, делят на части. Но количество поклажи превышает число носильщиков. Тут, доведенные до крайности обилием богатства, они выводят из конюшни нас, двух ослов и мою лошадь, навьючивают на нас как можно больше мешков потяжелее и, обобрав дочиста дом, погоняют нас палками вон; и, оставя одного из своих товарищей для наблюдения, чтобы он донес им о последствиях преступления, осыпав нас ударами, они быстро гонят в горы по непроходимым дорогам.

29. Я был ни жив ни мертв от тяжести такой поклажи и от продолжительного пути в гору по отвесному подъему. Тут мне поздно, но всерьез пришло в голову обратиться к общественной помощи и, сославшись на почитаемое имя императора, освободиться от таких невзгод. Наконец, когда уже совсем днем мы шли через какое-то довольно населенное село, где, по случаю базарного дня, было большое скопление народа, я в самой гуще попытался воззвать к имени божественного цезаря на своем родном греческом языке; но возгласил только громко и отчетливо О, а остальных букв из цезарского имени не мог произнести. Разбойники, не поняв значения моего дикого крика, принялись дубасить мою несчастную шкуру, пока не измочалили ее в решето. Тем не менее сам Юпитер послал мне неожиданное спасение. Пока мы проезжали мимо многих деревушек и больших усадеб, заметил я какой-то прелестный садик, где меж других приятных растений цвел куст с розовыми бутонами, влажный от утренней росы. Разинув рот и окрыленный радостной надеждой на избавление, я приблизился к ним и стал тянуться, шевеля губами, как вдруг меня остановило более здравое опасение, что, если я вдруг сейчас из осла превращусь в Луция, гибель моя от рук разбойников неизбежна, так как они или заподозрят во мне колдуна, или побоятся, что я донесу на их преступление. Итак, в силу необходимости, покуда я воздержался от роз и, принимая настоящее положение вещей, пощипал, в качестве осла, травку.

1. Время приближалось к полудню и солнце пекло уже неистово, когда мы свернули к каким-то старым людям, водившим с разбойниками знакомство и дружбу. Хотя я был и осел, мне это сделалось ясным из того, как их встретили, из бесконечных разговоров и взаимных лобзаний. Действительно, сняв с моей спины кое-какую поклажу, они ее им подарили и глухой воркотней, по-видимому, объясняли, что это их часть в разбойничьей добыче. Вскоре нас облегчили от всех навьюченных мешков и отвели свободно пастись на соседний луг, но разделять пастбище в одном стаде с ослом или моею лошадью не могло особенно привлекать меня, не совсем еще привыкшего иметь на завтрак сено. Но, погибая от голода, я смело отправляюсь в замеченный мной сейчас же за домом садик, там досыта, хотя и сырыми овощами, набиваю желудок и, призвав на помощь всех богов, осматриваюсь по сторонам, не увижу ли я где-нибудь в смежных садах куста роз. Сама уединенность места внушила мне благую уверенность, что в одиночестве, закрытый кустарником, приняв лекарство, из согбенного положения четырехногого вьючного животного, никем не наблюдаемый, восстану я снова, выпрямившись, человеком.

2. Итак, пока я плавал в море этих соображений, вижу немного подальше тенистую долинку с густою рощей, где посреди разных растений и веселой зелени выделялся алый цвет сверкающих роз. Уже считаю я в своем, не настолько еще озверевшем сердце, что Венере и Грациям посвящена эта чаща, где среди темной кущи сияет царственный блеск праздничного цветка. Тут, воззвав к радостной и благоприятной Удаче,216 пускаюсь я полным галопом, так что, клянусь Геркулесом, чувствовал я себя не ослом, а по необыкновенной скорости заправским беговым скакуном. Но проворной и знатной этой попытке не удалось переспорить жестокость ко мне судьбы. Приблизившись уже к месту, не нахожу тех нежных и приятных роз, томных от росы и сладкого сока, порождаемых блаженными божественными колючими кустами, да и никакой долинки, а вижу только край речного берега, поросшего частыми деревьями. Деревья эти, покрытые густо листьями, вроде лавров, производят, вместо душистых цветов, удлиненные чашечки умеренно алого цвета, которые, несмотря на слабую окраску, неученые крестьяне по-деревенски называют лавровыми розами217 и вкушение которых смертельно для всякого животного.