Судьба человека — величайшего и ничтожнейшего — слагается из неразрывного взаимодействия, с одной стороны, прирожденных свойств, определяющих неповторимую своеобычность каждого из лас, с другой — тех социально-исторических обстоятельств и сил, которые действуют в мире, куда человек попадает по закономерной прихоти случая.

Человек, тем самым и писатель, — говоря словами Гете («Поэзия и Правда»), — «родись он на десять лет раньше или позже, будет совершенно иным в том, что касается его собственного развития и его воздействия на внешний мир». Ибо «время увлекает за собою каждого, хочет он того или нет, определяя и образуя его»; и все же он «при всех обстоятельствах остается все тем же», через какие аватары (преображения) он бы ни проходил.

Последнее не менее важно, чем утверждение зависимости писателя от сверстной ему действительности.

В силу сказанного, не безразличны час и место рождения человека. Стечению сил и обстоятельств подчиняется каждый, если он жизнеспособен; но человек и сам — сила и обстоятельство, и потому, в свою очередь, может посильно воздействовать на ход земных свершений. Здесь все зависит от того, способен ли он понять умом и сердцем, настороженным инстинктом и взыскательной совестью, в чем время ему благоприятствует и в чем, напротив, чинит ему препоны.

Томас Манн, автор «Будденброков», крупнейший немецкий писатель XX века, родился 6 июня 1875 года в семье богатого негоцианта и сенатора «вольного города» Любека.

Этот старинный город, п котором прошли детство, отрочество и ранняя юность писателя, город, незабываемо точно воссозданный в «Будденброках» и неотъемлемо связанный со всем творчеством Манна, был разрушен во время второй мировой войны налетами американской авиации. От так называемого «дома Будденброков», некогда принадлежавшего деду и прадеду писателя, странным образом уцелел один лишь передний фасад, — видимо, особенно добротной кладки; все прочее обратилось в труху и щебень.

Восстановить этот дом в том виде, каким его помнил автор «Будденброков», сочли излишним, тем более что их великий земляк, собственно, никогда не жил под его патриархальным кровом. Внушительный фасад подновлен, обведена свежей краской знакомая читателям латинская надпись «Dominus providebi». Но на этом и кончается попечение о славном историко-литературном памятнике — в резком отличии от франкфуртского Дома-музея Гете, полностью стертого с лица земли в те же самые годы, но тщательно, вплоть до мельчайших деталей, реконструированного (даже оконные стекла изготовлены по рецептам середины XVIII в.), так что теперь он производит впечатление ничем не потревоженной старины.

Побывав в Городском музее и в «Катерипеуме», где некогда учились братья Манны (и наши знакомцы — Томас и Христиан, а там и маленький Ганно Будденброк), я спустился по Менгштрассе и, уж конечно, не преминул заглянуть в «Будденброкхауз». Но тут же поспешно захлопнул тяжелые двери: за фасадом в стиле позднего барокко сияло стеклом, дневным и неоновым светом обширное вместилище «Фольксбанка». Не хотелось рассеять видения старого Любека, призрачной явью тебя обступившие на рыночной площади перед почтенным зданием ратуши. По-воскресному звонили колокола Санкт-Мариенкирхе, качаясь, не по-нашему, всею медью тяжких своих корпусов. Пестрые ларьки под безоблачно бледным небом, перегруженные рождественскими игрушками, галантерейными и прочими товарами и всякой снедью; на огромных сковородах поджаривал шипящие колбасы тучный повар — живой памятник «доброму старому времени»; а вот и музыканты явно итальянского обличья, словно сошедшие со страниц знаменитого романа, — скрипачи, дудочники, даже выходцы из давних десятилетий — анахроничные шарманщики.

День прошел в осмотре городских примечательностей, связанных с жизнью великого писателя. Где-то вблизи уже проиграли куранты и вслед за тем с мягким гулом отсчитали шесть полновесных ударов. Давно на город спустились сумерки, — вернее, залило его бесснежные декабрьские улицы слепящим электрическим светом, безмерно усиленным предпраздничной иллюминацией. Всюду — елки в пестрых лампионах, цветных фонариках, игрушках, слюде и канители, неподвижные и, напротив, непрерывно вращающиеся над входами в богато убранные магазины. Но и этого мало: над проезжей частью улиц свисали густые гирлянды из разноцветных лампочек.

Такого парадного обилия света не знал, конечно, Любек времен Будденброков. П старомодное прошлое, восстановленное консервативным рвением магистрата, вторгалось новое — в виде торговых «хрустальных дворцов» новейшей стройки, девушек в узких брючках, мужской молодежи, щеголявшей нарочито запущенной внешностью, и непрерывного, поневоле замедленного, потока «мерседесов» и «фольксвагенов». Но вопреки, а быть может, и благодаря всем этим явственным переменам, Любек оставался Любеком, то есть все тем же оживленным — торговым и промышленным — приморским городом.

Вот и пришлось побывать на родине «Будденброков» и их создателя и убедиться в том, как похож Любек на свое отображение в романе, сколько б он ни видоизменялся…

«Будденброки. История гибели одного семейства» не первое произведение Томаса Манна. Ему предшествовали его ранние новеллы, тогда еще не позволявшие предугадать в их юном авторе замечательнейшего немецкого писателя нашего века.

Сошлемся и в этой связи па «Поэзию и Правду» — прообраз, к которому восходит большинство позднейших жизнеописаний и, в частности, фиктивные автобиографические и биографические сочинения Томаса Манна: «Признания авантюриста Феликса Круля» и «Доктор Фаустус». «Если бы дети росли в соответствии с тем, что они обещают, — так пишет Гете, — то вырастали бы одни гении. Но рост не всегда равнозначен развитию… Сколько бы прирожденные задатки ни свидетельствовали об определенной их направленности, не так-то легко и величайшему, многоопытному сердцеведу достоверно предсказать, во что они выльются и к чему приведут наделенного ими ребенка; но тем возможнее задним числом обнаружить, что из ранних проявлений предвещало его будущее».

Сказанное вполне приложимо и к первым творческим проявлениям художника. «Задним числом» нетрудно обнаружить, из каких разросшихся элементов ранней новеллистики Томаса Манна сложился его первый роман, образовалось все дальнейшее его творчество.

Начало литературной деятельности писателя совпало с последним пятилетием XIX века, с пресловутым «fin do siecle» («концом века» в значении чуть ли не исторического светопреставления). То было время, когда капитализм уже вступил в империалистическую фазу своего развития, а это привело к крайнему обострению всех общественных противоречий и к глубокому кризису буржуазной культуры. Никогда не говорили об искусстве так много, так запальчиво парадоксально, так вызывающе самонадеянно. Никогда не возникало столько оспаривавших друг друга философских течений и «литературных школ» — верный признак того, что реальный мир уже стал для художников неразрешимой загадкой.

Старейшей из «школ» того времени был натурализм — поздняя попытка буржуазного искусства проникнуть с помощью разума в тайну исторической действительности. Непосредственный контакт искусства с реальным миром был утрачен вместе с непомерно возросшим отчуждением социальной силы от человека — чертой, неотъемлемой от капитализма, но особенно грозно обозначившейся в монополистическую и подавно в империалистическую стадию его развития.

Натурализм, то есть прежде всего Золя, попытался восполнить эту утрату, обратившись к «последнему слову» тогдашней — буржуазной — науки: к социологическим теориям Ипполита Тэна и к учению о наследственности Клода Бернара, автора столь нашумевшего «Введения в экспериментальную медицину». Именно к этим «столпам позитивизма» восходит коренной недостаток натуралистического искусства — фетишизация «среды» и биологических законов наследственности. И все же рассудочные догмы натурализма не воспрепятствовали ни Золя, ни лучшим его соратникам уловить зорким глазом художника-реалиста многие характерные явления капиталистического мира, принимавшего все более зловещее обличье. Вопреки своей «позитивистской» вере в «буржуазный прогресс», автор «Жерминаля» (1885) с неподкупной правдивостью обрисовал трагическое положение пролетариата, более того, признал за ним право на восстание против своих угнетателей. Так или иначе, но ряд больших художников натуралистического и родственных ему направлений — Мопассан, Гонкуры, Ибсен и др. — сыграли выдающуюся роль в истории европейского критического реализма. Вместе с тем натурализм с его интересом к вопросам патологической наследственности порождал и такие литературные продукты, как роман Гюисманса «Аи геЬоиг» («Навыворот»), возвещавший новую эру воинствующего эстетизма и декадентства, эру любования «цветами зла» утонченной культуры «упадка».