Душно ему в шатре, дышать нечем, спать он не может… Что-то будет завтра?

Он встает, выпрямляется во весь свой исполинский рост, ощупью находит шпагу, шляпу и выходит из шатра: для его бушующей груди в шатре мало воздуха.

Но при выходе из палатки он спотыкается на что-то мягкое, живое.

— Кто тут?

Перед ним вырастает темная фигура.

— Это я, государь.

— Ты, Александр? Ты что тут делаешь?

— Прости, государь, я лежал… вздремнул ненароком…

— Отчего ж не в своей палатке, а тут валяешься?

— Виноват, ваше величество, я… я пришел… я думал…

Алексашка, это был он, затруднялся ответить на вопрос царя.

— Ты чего путаешь? Сказывай правду, ты меня знаешь!

— Слушаю, государь… Я вздремнул было у себя… да сон увидал… дурной…

— А ты снам веришь?

— Какой сон, государь…

— Ну какой же?

— Вижу я это, государь, как будто то же, что и здесь: прохожу будто я станом ночью мимо твоей государевой палатки и вижу, будто кто-то к твоей палатке тихо с ножом крадется… Я тайком за ним… смотрю…

Меншиков остановился.

— Ну кто же, Цыклер?

— Тише, государь, услыхать могут…

— Что ж, он?

— Он, ваше величество… И от страху я проснулся, да в ту ж пору и кинулся к твоей государевой палатке, ан тут все, слава Богу, здорово, да только я уж боялся уходить от тебя и лег тут, да и вздремнул малость.

— Добро… Я сам такой же сон видел, да не верю я снам.

Он глянул на небо. Утро начинало брезжиться, звезды бледнели, а над самой крепостью ярко горела и искрилась утренняя звезда. В самой крепости было тихо как в могиле, и красное знамя падишаха, тяжелым полотнищем ниспадавшее с высокого шеста, казалось застывшим, мертвым. Жалобного крика ночной птицы не было уже слышно.

Царь в сопровождении Меншикова пошел вдоль стана, по направлению к казацкой линии. Стан понемногу пробуждался. Кое-где виднелись одинокие фигуры, которые крестились на восток, а иные клали земные поклоны. Везде видны были принадлежности предстоявшего штурма: кучи хвороста, фашиннику, соломы, заступы, лестницы. Тут же на соломе и вокруг шатров навалены были седла, войлоки, а на них вповалку разметаны были человеческие тела: это были те, которым на заре особенно крепко спалось. По казацкому стану уже вился кое-где синий дымок, блестели огоньки: это более ранние казаки или те, которые почти всю ночь с турками «руками терзалися», варили теперь себе наскоро «кулиш с салом», может быть, в последний раз…

Еще дальше, ближе к взятому казаками крепостному раскату, отчетливо вырисовывались в утреннем воздухе фигуры всадников, которые стояли группою и о чем-то разговаривали, показывая на крепость. Увидав издали великана, бродящего по стану, и узнав в нем царя, два всадника отделились от группы и поскакали к нему. Он тотчас узнал их: это были казацкие вожди Яков Лизогуб и Фрол Минаев. В почтительном расстоянии они осадили коней и стали как вкопанные, отдавая честь молодому повелителю всея Руси. Стройные мужественные фигуры их казались приросшими к статным коням, точно и всадники, и кони были выкроены из одного материала.

— С добрым утром, мои храбрые стратеги! — приветствовал их царь.

— Здравия желаем вашему царскому величеству! — был дружный ответ.

— Хорошо ли промышляли над врагом?

— Не без корысти, ваше величество, — отвечал Лизогуб, — прикажи, государь, и мы ныне же до основания ниспровергнем сей притон врагов Христа.

— Спасибо, мои верные соратники, — торопливо отвечал царь. — Вы изрядно потрудились на марсовом поле, вашей службы я не забуду… Но и я ревную разделить с вами вашу иройскую славу. Ныне мы всею армиею чиним промысл над супостатами.

В этот момент вдали у ставки главнокомандующего боярина и генералиссимуса Шеина забил барабан.

— Проснулся старый Марс, — с улыбкою заметил царь, а потом снял шляпу и набожно перекрестился, — благослови, Господи, день сей и призри на труды наши имени Твоего ради.

Затем, обратясь к казацким вождям и быстро проговорив «С Богом, к своим местам», воротился к своей палатке, где уже его ждали все воинские власти. По звуку вестового барабана, на зов которого откликнулись барабаны по всем полкам, весь стан поднялся на ноги, и по команде начальников рати стали готовиться к приступу. Прежде всего открыла огонь артиллерия, расположенная вдоль вала, насыпанного осаждающими. На огонь осаждающих турки отвечали, казалось, еще более убийственным огнем, но ядра их большею часть вязли в земляной насыпи, тогда как ядра и бомбы осаждающих производили в городе страшные опустошения: крепостные стены обсыпались, мечети и высокие тонкие минареты рушились с грохотом, посылая в воздух облака пыли; скоро грохнула и стройная белая игла минарета главной мечети, и видно было, как мулла, все время, воздев руки к небу, тщетно призывавший Аллаха, вместе с подбитым чердаком минарета полетел вниз с теми же распростертыми к небу руками. На главной стене и на внутреннем валу живыми шпалерами стояли защитники крепости, высоко поднимая свои знамена, но русские ядра делали брешь за брешью в этой живой стене, а знамена все продолжали упрямо развеваться в воздухе, как бы презирая и жизнь, и смерть. Петр, с лихорадочным огнем в глазах следивший за этой огненной игрой, не вытерпел и, соскочив с коня, бросился на вал к пушкам. Подойдя к главному бомбардиру, он отстранил его от пушки и сам навел орудие.

Царя оно послушается… аминь!

Он приложил фитиль, и пушка громыхнула. В тот же момент большое знамя падишаха, гордо и внушительно развевавшееся на главной башне, вместе с вершиною этой башни дрогнуло и, как подстреленная гигантская птица, полетело на землю, беспорядочно махая крыльями. На стенах, по всей линии осажденных и за стенами послышались крики испуга и отчаяния…

— Алла! Алла! Алла!

В тот же момент стрельцы, все стрелецкие полки, семеновцы, преображенцы с одной стороны, а казаки донские и украинские с другой под усиленный бой всех барабанов и с криками «С нами Бог!» стремительно бросились через засыпанный ров к стенам крепости.

— Господи! Не вмени мне в суд и осуждение кровей их, — страстно воскликнул Петр, поняв, что сейчас должна начаться жестокая резня.

— Государь! Отойди! — крикнул Лефорт, появляясь на валу.

— Молчи, Франц! — отстранил его Петр, глядя вперед и простирая туда руку. — Их кровь дороже моей: их кровь царей возвеличивает, престолы зиждет.

— Государь! Благослови твоего пирожника Алексашку!

Это взбежал на вал Меншиков и, упав на колени, целовал свободную руку царя.

— С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся! — отчаянно крикнул он и ринулся на приступ.

Пушки осаждающих мгновенно умолкли. Голые руки, бердыши и сабли должны были решить дело — или осаждающих опрокинут, или осажденные будут смяты.

— Государь, смотри! Чалмами машут, фески вверх подымают! — радостно заговорил Лефорт.

— Вижу, вижу, знамена преклоняют, пардону просят. Бейте отбой! — крикнул он громогласно.

Действительно, турки сдавались. Они махали чалмами и фесками. Знамена их униженно склонились со стен.

По всей линии забили отбой. Полетели вверх казацкие и стрелецкие шапки. Радостные крики волной перекатились по всем рядам.

Петр снял шляпу и перекрестился. Исполинская фигура его, казалось, еще выросла.

— Первая победа! Первая победа! — словно молот, колотилось его сердце. — Виктория!

Азов взят. Торжествующая Москва приготовила триумфальную встречу возвращающимся из похода победоносным войскам. На мосту через Москву-реку устроены триумфальные ворота или, как тогда выражались, «триумфальные порты». Над изукрашенным фронтоном, осеняемым знаменами, пиками, копьями, бердышами и другим оружием, высится массивный двуглавый орел, а над его двумя чубатыми головами красуются три короны, короны всея Руси, Великия, и Малыя, и Белыя. На самом фронтоне крупными, далеко кричащими буквами изображено: