Скоро установилось нужное освещение, и я направился к деревне, но в этот самый миг в лагерь явилось человек десять мавайянов, и Безил побежал за мной вдогонку. Они пришли навестить меня, объяснил он, а поскольку мы их гости, следует, не откладывая, расплатиться за взятые нами предметы и за продукты, которые для нас приготовили.
Это было не ко времени, но мне оставалось только по возможности не затягивать процедуру. Я достал товары и начал отмерять бисер. Гул восхищения прошел по толпе: в глазах мавайянов я был миллионер, настоящий Крез, неслыханно богатый и могущественный человек. Я отсчитывал рыболовные крючки, ножи, напильники, булавки; часть гостей замерла на месте, не в силах оторвать взора от этого зрелища, другие ходили по лагерю, изучая мое имущество. Наконец расчеты были завершены, но на этом дело не кончилось: наши симпатичные хозяева принесли с собой кувшин с напитком. Очень довольные обменом, они уселись на земле, и кувшин пошел по кругу. Я сгорал от нетерпения. Длинная тень протянулась от леса через расчистку и подкрадывалась уже к гребню холма, за которым лежала деревня. Что будет с освещением?!
Попирая все правила вежливости, я вскочил и, схватив свои фотопринадлежности, помчался к деревне. Уже на бегу я осознал все безобразие своего поступка и оглянулся: индейцы следовали за мной. Возвращаться было поздно, я ринулся дальше. Однако в селении работы уже кончились, да и солнце опустилось так низко, что нечего было пытаться фотографировать.
Разочарование и стыд овладели мной. Надо было как-то исправлять положение. Когда индейцы нагнали меня, я с широкой улыбкой стал показывать вокруг, твердя «кириванхи» — «хорошо» — и стараясь объяснить жестами, как мне нравится их деревня.
Мы сели возле главного дома. Кваквэ, больше всех встревоженный моим поведением, успокоился и тоже заулыбался. Он понял, что я отнюдь не хотел никого обидеть и сожалею о своем поступке.
Будь на их месте другие индейцы, более приверженные старине и ревностно соблюдающие все обычаи, такой поступок мог бы поссорить с ними. Мавайяны не таковы. Непримиримость гораздо чаще наблюдается среди индейцев, живущих ближе к миссиям, где им навязывают правила чужой морали. В таких деревнях я часто наблюдал, как мое появление настораживало индейцев: их лица становились отчужденными, они скрывали свои мысли и чувства за непроницаемой маской. Лишь убеждаясь, что я пришел как друг, а не как судья, не для того, чтобы запугивать их, обманывать или мешать жить на свой лад, они постепенно устанавливали со мной контакт. Здесь ко мне относились как к другу. В нескольких метрах от меня лежал в гамаке Япумо, ласково поглаживая щеку своей юной жены. Они по-настоящему любили друг друга, это было видно. Я никогда не сомневался, что индейцы способны на нежное чувство, но мне еще не приходилось видеть столь открытое его проявление.
Еще больше удовольствия доставило мне зрелище того, как старый вождь Варума радовался встрече с внуком, Фоньюве. Они устроились в гамаке лицом друг к другу; старик что-то рассказывал, а Фоньюве слушал, тихонько наигрывая на флейте; потом внук стал описывать свои приключения, а Варума взял флейту.
Старый вождь был хорошо сложен, не худой и не ожиревший. Кожа у него была светлая, как у любого белого, лицо добродушное, с выражением довольства. Глаза старика были полуприкрыты; играя или говоря, он время от времени заразительно смеялся. Никогда еще я не видел человека, до такой степени переполненного счастьем.
На следующий день я опять пришел в поселение. Вдруг на плечо мне вскочил мохнатый длиннохвостый кибихи (Кибихи, или коатимунди, — носуха из семейства енотовых.), или коатимунди, и обнял лапой мою шею. За неделю, что я провел у мавайянов, носуха совсем привыкла ко мне; она любила забираться за пазуху и выглядывала оттуда или возилась под рубахой, щекоча меня шерсткой. Маленькое насекомоядное, напоминающее игривым нравом котенка, неутомимо искало повсюду насекомых. Длинный мягкий острый носик обнюхивал мои уши, а уже в следующий миг носуха прыгала по ящику, служившему столом, роясь в бумагах. Один раз она умудрилась дунуть в чернильницу и обрызгать мне все лицо.
По деревне, как и в большинстве индейских деревень Гвианы, бродило множество зверушек и птиц. Им была предоставлена полная свобода. Птицам не подрезали крылья, но они не улетали, явно предпочитая оставаться среди людей.
Особенно бросались в глаза — очевидно, из-за своей активности и назойливости — агами (Агами — птица из отряда журавлиных). Они тихонько подходили к человеку и замирали на одной ноге, наклонив голову, чтобы их почесали, но уже в следующий миг срывались с места и неслись, приготовив для удара клюв и когти, вдогонку за каким-нибудь животным. Когда мы возвращались в деревню после сбора растений, агами спешили навстречу, чтобы изучить наши образцы. Они очень любят яркие краски и нередко подолгу следовали за нами, когда мы несли цветы.
Под крышами квартировали три обезьяны; четвертая, крохотный ревун, мать которого была убита охотниками, сидела в клетке. Это было очень милое создание, отчаянно цеплявшееся за руку человека. Я с болью смотрел на него, потому что ревуны не могут долго жить в неволе. Время от времени обезьянка складывала рот кружочком, напрягала горлышко и издавала тихое ворчание — зародыш могучей песни взрослых ревунов.
И еще четырех зверушек увидел я в деревне. Круглые, словно маленькие аэростаты, с добродушной собачьей мордочкой, детеныши капибара (Капибара — водяная свинка.) то сидели, выпрямившись столбиком, настороженные, внимательно посматривающие кругом, то бегали, обнюхивая каждую былинку. Капибара — самые крупные грызуны на свете — достигают размеров собаки, причем и взрослые остаются ручными. Они до того привязываются к хозяину, что пытаются отогнать вас, если вы слишком долго говорите с ним. Здешние капибара давно уже выросли из возраста сосунков, но стоило присесть на корточки и погладить какого-нибудь, как он немедленно брал в рот палец и принимался сосать. Случалось, все четверо получали по пальцу. Но однажды я предложил карандаш, и в тот же миг кончик его был отломан. Убедившись таким образом, что у них неплохие резцы, я стал несколько осторожнее.
Между постройками задумчиво бродили глуповатые гокко, величиной с индейку, черные, с белой грудкой, ярко-желтыми ногами и клювами и кудрявыми черными хохолками. У этих очень любопытных птиц в глазах выражение неизменной тоски, точно они понимают, какое лакомое блюдо видят в них люди. Другие птицы индейцев — маруди, или гуаны, — по вкусу почти не уступают гокко (Гокко — семейство птиц из отряда куриных.). Большую часть дня маруди спокойно сидят на балках под крышей, только по утрам летают с ветки на ветку, хрипло крича и шурша крыльями. Короткие неуклюжие крылья и длинные округлые хвосты придают им сходство с древними ископаемыми птицами.
Но более всего распространены в индейских деревнях попугайчики. Ярко-зеленые, желтые, алые, синие, они важно расхаживали по пыльной земле или карабкались по крышам. Один попугайчик — маленькая, очень дружелюбная птаха желто-зеленого цвета с черной головой, старавшаяся резкими, отрывистыми криками привлечь мое внимание, когда я проходил мимо, — оказался неизвестного мне вида, хотя в Амазонии он, вероятно, широко распространен.
Два тукана завершали список прирученных животных. В деревнях, которые я посещал раньше, было еще больше птенцов и зверенышей — оленей, пака (Пака — домашнее ларнокопытное- животное рода лам.), пекари, оцелотов, ягуаров, агути, длиннохвостых попугаев, ястребов, сов, уток; встречались даже молодые тапиры, самые крупные млекопитающие южноамериканского материка. Иначе говоря, я видел прирученными чуть не всех съедобных или чем-нибудь примечательных представителей животного мира этой страны — иногда только молодых (это относится к кошачьим и тапирам), но чаще всего взрослых.
Одних держат исключительно ради забавы; агами исполняют обязанности сторожей, предупреждающих о появлении духов, ягуаров и враждебных людей; попугаи поставляют перья для головных уборов и других украшений (и вследствие этого выглядят подчас довольно общипанными). Часто приручают детенышей бездетные индианки, а их здесь немало.