— Ты опять говоришь, как оживший учебник философии, — надулась я, нутром почуяв, что это были не самые приятные слова, но так до конца и не понимая, что именно мне только что сказали.

— Когда-то я много читал.

— А сейчас?

— М-м-м… стираю белье? Слушаю нытье? Разруливаю чужие любовные проблемы?

— Ты стал мне идеальной женой, Щиц, — буркнула я, — Молодец. Даже фигурную пилежку освоил.

— Ну что ты, я только учусь, — рассмеялся тот, — вот и дверь, заходи, ну…

— Давай еще кружок.

— Не надышалась еще?

— Просто… Хочу… — я замялась, — просто еще кружок. Меня так и тянет в лес, надеюсь, так устану, что не доползу дотуда, даже если на меня наденут сапоги-самоходы…

— Не наденут.

— Что?

— Ты не знала? Их тоже я испортил, ну.

— Это как?

Щиц замялся.

— Посушил над костром, наверное?

— Ты и сам не знаешь?

— Что мне, каждый испорченный артефакт помнить? Их слишком много, ну.

И так, препираясь ни о чем мы намотали еще кругов десять вокруг общежития.

Дело было не в том, что мне нравилось так проводить время — к концу прогулки мои непривычные к ходьбе ноги уже даже не гудели — они налились свинцовой тяжестью и не хотели отрываться от земли.

Я боялась не заснуть даже — проиграть. В меня ведь так верили.

Но нельзя же бояться вечно: на очередном круге я все-таки нашла в себе силы попрощаться с Щицем и войти в здание общежития.

Иногда в мире случаются очень обидные вещи.

Например, ты настраиваешься на важную контрольную, а ведьма-преподавательница выдает какой-то дурацкий тестик на три вопроса, который ты решаешь за пять минут, немного скучаешь, а потом преподавательница вообще выходит из класса, и ты за оставшиеся полчаса ты успеваешь прорешать варианты для всех желающих одногруппниц сразу.

Или…

Ты очень долго готовишься встретиться с бабушкой, а она не приходит.

Бабушка не пришла ко мне в сон.

Я должна была выдохнуть, наверное. Успокоиться. Проснуться и сказать: все в порядке, это был просто сон, Бонни, ты подняла панику на пустом месте…

Но я вскочила с кровати еще более испуганной, чем накануне. Вскочила — и тут же плюхнулась обратно, перетружденные ноги болели просто невыносимо. Каждое напряжение мышц приходилось претерпевать… превозмогать… короче, зря я вчера столько ходила.

Это же надо было так раскиснуть за такое малое время! Казалось бы, совсем недавно я могла танцевать целые ночи напролет, и вот…

Интересно, тут есть какие-нибудь занятия, чтобы поддерживать себя в форме? А то я даже об уроках танцев ничего так и не смогла разузнать. Старшекурсницы говорили, что иногда какая-нибудь учительница жалеет ноги наших соседей-колдунов и открывает курсы за несколько дней до Переворотного Бала, но это же не совсем не то…

— Бонни… Бонни, она не пришла.

— Ничего удивительного, — отмахнулась Бонни, — я бы тоже не пришла в первую же ночь. Я бы придумала план. Если бы была мертвой, конечно. Мертвые хитрые. У них всегда есть какой-нибудь зловещий план. Наверное, она сидит его и закручивает, закручивает, закручивает… ты чего вчера так поздно вернулась? С Щицем не наговорилась?

— Не совсем. Не хотелось возвращаться.

— Это может быть частью плана. Она могла заколдовать… то есть… ее жуткий подручный мог тебя заколдовать, чтобы ты догуляла до леса, и… ну, знаешь?

Я вспомнила старичка-лесовичка и вздрогнула. Но тут же взяла себя в руки, отмахнулась.

— Или мне просто не хотелось возвращаться.

— Вот никогда ты меня не слушаешь, — упрекнула меня Бонни, — никогда. Попомни мои слова, это план…

— Да-да-да, — нахмурилась я, — вот делать ей больше нечего…

И осеклась.

— Вот именно, — Бонни назидательно подняла палец, — ей больше нечего делать.

— Боже.

Бонни вихрем кружила по комнате из угла в угол, еще более суетливая, чем обычно. Она чуть не натянула навыворот чулки, раздраженно разворошила весь тол в поисках тетради по алхимии, лежавшей у нее на тумбочке, укололась иголкой, зашивая порванную второпях перчатку…

— Ты не против, — спросила она, наскоро заплетая косу и закалывая ее в обычную свою непонятную гульку, которую она взяла за правило таскать на алхимию после того, как Телли случайно спалила себе спичкой волосы, — того, что я общаюсь с Элием?

— Как будто ты раньше меня спрашивала. — я напряглась: слишком уж Бонни резко сменила тему.

— Просто… это неловкая ситуация, — вздохнула Бонни, — очень неловкая.

— Никто не заставлял тебя с ним дружить.

— Да, ты права, — кивнула Бонни, хотела было сказать еще что-то, но вместо этого снова сменила тему, — ты чего лежишь-то до сих пор?

— Да ну его, не пойду, — отмахнулась я, — ноги болят после вчерашнего. Не передашь Ланински мою домашку? И вообще всем. И Онни.

Ноги и правда болели. И знакомо тянуло низ живота, хоть вроде бы и рановато, но что уж поделать, и спина, и в голове уже зарождались отголоски вечерней мигрени… мой организм будто вдруг решил развалиться весь сразу и одновременно.

Бонни замялась.

— Но… Онни… Я не…

— Пожалуйста-препожалуйста, ну не съест же она тебя? — взмолилась я, — Мне правда не очень хорошо.

— Ладно, — вдруг согласилась Бонни и смахнула стопку листов со стола к себе в сумку, — лежи и болей.

В дверь она выскочила чуть ли не в припрыжку.

Я была слишком разбита, чтобы что-то заподозрить.

А стоило бы.

Я немного подремала, и мне стало чуть получше. Лежать в постели было скучно, спать больше не хотелось, но я твердо вознамерилась прогулять весь день — было бы глупо сказаться больной, а потом идти на последние уроки только потому, что голова, кажется, вроде бы, все-таки не разболится к вечеру.

Я умылась, оделась и попыталась заняться чем-нибудь полезным, но от вида букв у меня начинала кружиться голова.

Тогда я решила помедитировать.

Расстелила коврик, села. Устроилась поудобнее. Попыталась расслабиться и уйти в себя.

У меня никогда этого толком не получалось: вместо того, чтобы отрешиться от всего сущего, на занятиях я вечно отвлекалась на дыхание одногруппниц и прочие едва слышные шорохи, вздохи и шмыганья.

В собственной комнате я тоже нашла, на что отвлечься: из открытого окна слышались голоса, шум листьев, звуки стройки… бедный Щиц вечером будет выжат, как лимон.

Это было невыносимо!

И тут мой взгляд упал на чугунный котел.

И меня озарило.

Я залезла внутрь и накрылась крышкой.

У меня даже начало получаться! Я почувствовала какой-то прилив сил даже, закрыла глаза, ушла в себя… Может, конечно, я снова заснула и мне это приснилось, но я вроде бы даже смогла разглядеть тот самый сияющий шар в солнечном сплетении, который нам говорили представлять и гонять по всему телу, чтобы очиститься от отрицательной энергии…

Толстые стенки котла приглушали звуки, и мне просто не на что было отвлекаться.

Я почувствовала, что в силах даже зажечь свечку! Ту самую, которую нам выдали на первом же занятии. У Бонни уже давно даже огарка не осталось, у Марки она выгорела наполовину, и только у меня фитиль даже не подкоптился.

Вот чего мне стоило не прыгать выше головы и просто сидеть себе тихнечко?

И я встала, держа крышку над головой, как шляпу.

И встретилась глазами с Элием.

Хорошо хоть я потрудилась одеться перед тем, как лезть в котел — вот, о чем я подумала в первую очередь.

Я осторожно перегнулась через край котла и поставила крышку на пол. Звук получился оглушающий.

Вылезать у него на глазах было выше моих сил. Я чувствовала, как краснею — с ног и до головы.

— Бонни забыла взять тетрадь по ботанике, — объяснил Элий, все так же прямо глядя на меня, — Извини за вторжение.

— Извините, — машинально поправила я.

— Извините, — покорно повторил Элий.

Рабочая роба ему категорически не шла.

— А почему не Щица? — зачем-то спросила я.

Я, кажется, догадывалась, почему она предпочла послать за тетрадью своего белокурого друга вместо горбатого, но меня интересовал предлог.

— Он заболел и взял выходной.

— Ясно. — Элий вглядывался в меня так, как будто у меня на лбу вдруг расцвели цветы, или там, не знаю, звезда, и хотелось просто сесть обратно в котел и попросить крышку. — Ну, бери тетрадь тогда.

— Да.

Он подошел к столу.

— Справа кипа, где-то там, — подсказала я.

Его спина на меня почти не давила. Поэтому мне вдруг стало куда проще сказать…