Глава 22

Папенька никогда меня ничему не учил специально.

Это тетенька нанимала мне гувернанток и учителей, тетенька же заставляла меня прописывать иероглифы, учить яленский алфавит и разучивать ноты. Папенька же просто… проводил со мной время.

Но папенька никогда не умел отдыхать. Нас всегда было трое: он, я и работа.

И я училась у папеньки, как учатся в Шене повара: наблюдала, наблюдала и наблюдала за его работой мастера, надеясь, что, хотя бы лет через пять, смогу осуществить что-то на практике.

Конечно же, многого я не видела. Вот уткнется папенька в бумажку, и поди пойми, что именно в той бумажке написано, и почему так мрачнеет его лицо, откуда появляются те глубокие складки у губ, и зачем он велит срочно подать коня, — даже не коляску, — и мчится не пойми куда среди ночи, оставив меня наедине с шахматной доской.

В шахматы он у меня, кстати, всегда выигрывал. Даже когда параллельно что-нибудь подписывал, и, казалось, совсем не глядел на доску. Так что мы оставались втроем: я, шахматная доска и окруженный вражескими полчищами грустный черный король из слоновой кости.

У меня никогда не получалось завоевать права первого хода; даже когда папенька прятал пешки в кулаках, мне всегда доставалась черная.

Была ли тому иной моя неудача или папенькины ловкие руки, того я не знаю.

Может, привычка всегда делать первый ход досталась ему от бабушки: вот я стою перед ней, и явно не я начала эту партию. Да и поддаваться мне никто не будет. Только вот папеньке я неизменно проигрывала свою самоуверенность, а бабушка требует ничто иное, как мою жизнь.

Она не собирается меня… убивать. Она собирается стать мной.

Все просто, мои друзья все правильно поняли: бабушка возжелала жизни в юном теле.

— Тебе б похудеть, — сказала бабушка, которая сама выглядела теперь лет на шестнадцать, и была худа, как будто ее тогда не кормили вовсе, — вот ведь разожралась.

— Не завидуй, — машинально ответила я.

— Я просто оцениваю свое новое тело, — прищурилась Алита.

Сложно все-таки называть такую юную девчонку «бабушкой», и я невольно вспомнила ее имя.

— Если оно такое плохое, может, просто оставишь меня в покое? — я закатила глаза.

Уважать ее у меня тоже больше не получалось.

— Я не такая ленивая, как ты. Начну меньше есть, больше двигаться, и будет вполне сносно, — хмыкнула Алита, — не идеал, конечно, но если правильно подобрать пудру, можно скрыть эти бесчисленные родинки… а это что? Веснушки?

Очень даже симпатичные веснушки. И чего так носик морщить? Недавно у меня кончился тот волшебный крем, который я захватила из дома, и я как-то совсем забыла, что неплохо бы раздобыть новый. Пара полевых практик по ботанике, и солнышко сделало свое дело. Но, что странно, отражение, которое дома привело бы меня в ужас, очень даже понравилось мне в Академии.

А потом я об этом и вовсе думать забыла. У меня была куча интереснейших занятий, что мне, делать нечего, тратить время и деньги на веснушки, которые мне, вообще-то, идут?

Я и загореть не прочь, но на мою кожу загар не ложится.

Мои подружки из той, старой жизни, от этой мысли полегли бы в истерике; я только-только это поняла. Но почему Алита пытается вести себя, как моя заклятая подружка и соперница на балу? Она настолько меня недооценивает?

Она же не может быть такой сама по себе: не та взрослая дама, разработавшая несколько уникальнейших для того времени зелий, безмятежно улыбавшаяся с портрета в учебнике; и не та женщина с каменным взглядом, смотревшая на меня с надгробной статуи… зачем строить из себя девчонку, если ты уже давным-давно ей не являешься?

И зачем держать за девчонку меня?

— Придется повозиться с пудрой, да? — улыбнулась я.

Меня почему-то смешил этот ее оценивающий взгляд; вспомнилось однажды, как папенька выбирал себе шенского иноходца, и очень старался сделать вид, насколько же он не заинтересован, чтобы сбить цену.

Но продавец цену знал.

И я знала, чего я стою.

Алита отчаянно хотела жить; и ей, на самом деле, было абсолютно плевать, что за тело у ее несчастной внучки, или на судьбу этой самой внучки… это читалось в ее глазах, в ее жестах. Она подалась вперед, она была напряжена, как струна, она тряслась. Может, она думала, что я не вижу.

Может, она думала, что здесь, в иллюзорном мире, может показать мне иллюзорную себя.

Но это был мой мир.

И я видела тут все, что хотела увидеть.

Она очень хотела казаться моей ровесницей, но первое обманчивое впечатление наконец рассеялось, и я увидела отчаянно молодящуюся старуху.

И смех куда-то исчез. Думаю, он и до того был немного истерический, а теперь я вдруг осознала, насколько сейчас не место и не время для веселья.

И пришел страх, липкий и гадкий. Она тряслась от возбуждения; я старалась не дрожать от ужаса.

Петух или курица?

С чего я решила, что это вообще сработает?

Папенька никогда не говорил мне, что правила следует нарушать, но никогда не говорил и обратного. Никогда не делился со мной отношением к правилам неписанным, но всем отлично известным. Правила вдалбливала в мою головку тетенька.

А папенька…

Он просто делал то, что работало. И если уж начинал — больше не колебался. И если на его пути вставали какие-то там правила… он их просто обходил.

Вот чему я научилась.

— Банка с монетами, — сказала я, — она же стала учебником? Учебником, который попался Бонни на глаза?

Я хотела знать.

Так просто Бонни бы его не выдали. Это углубленный курс, явно не для начинающих.

— Это были не просто монеты, лоботряска, — поморщилась бабушка, — это монеты мертвецов. Как бы иначе Жершер их передал?

Я прижала руку ко рту, стараясь сдержать подступившую тошноту.

— Дед Жешек вскрывал могилы, чтобы забрать монеты?! — воскликнула я, — А чем же тогда они платили, чтобы уйти?

— Какое мне дело? — удивилась бабушка, — Может, они и застряли. Но Жершер ничего не вскрывал. Я сама забирала их на той стороне. Жершер всего лишь… дал мне знать, что в Академии появилась моя внучка, за что я ему благодарна. Как думаешь, ему понравится в теле Щица?

Пластичные вещи «с той стороны», которые легко превращаются в другие вещи… Вспомнилось, как менялся в руках у Щица многострадальный маковый бутон. Может, та сторона не так уж далеко от этого макового поля? Где я на самом деле?

И где застряли все те мертвецы, которых обобрала бабушка?

И доживу ли я до их кровной мести?

И…

Неужели я первая?

— С чего вдруг…

— Вы связаны. Было мое, стало твое. Дело недолгое, — перебила бабушка, — что-то я заболталась. Это…

— Тетенька, — перебила я, — тетенька! Тетенька, она же… Ничего не знает?

— Аката? — вскинула аккуратно выщипанные брови бабушка, — Аката… Мы с ней сыграли в ничью. Аката… ничего не помнит.

— Тетенька… потеряла силу из-за тебя, да?

Бабушка улыбнулась, тепло и жутко.

— Да.

— Ты отобрала у нее любимое дело!

— Она все равно ничего в нем не смыслила, — презрительно фыркнула бабушка, — так вот, у тебя в руках…

— И ты убила маму! — взвизгнула я, окончательно потеряв самообладание.

Наконец-то у меня было, кого обвинить.

Я не знала маму, она всегда была для меня… просто словами, просто воспоминаниями, просто… но я хотела бы ее знать, так отчаянно хотела! Так хотела, чтобы были не просто чужие слова и воспоминания, а настоящая теплая мама!

И я чуть не набросилась на Алиту с кулаками, мне очень хотелось наброситься и бить, бить, бить ее по груди, в нос, в шею ребром ладони — как учил однажды Щиц, правда Бонни, а не меня.

— С чего бы? Она просто была слаба здоровьем, о чем я предупреждала Аферия. Но он уперся… влюбился мальчик, мать ему уже и не указ была. И папаша его поддержал, так что я могла поделать? О, я пыталась, но до свадьбы. Роды подорвали ее здоровье, так что если и искать тут убийцу, — Алита все продолжала улыбаться, и больше всего на свете мне захотелось вдруг стереть эту улыбку с ее лица, — то это ты, милая моя внученька. А теперь прекрати кочевряжиться, милая внученька, я ответила на все твои вопросы, кроме самого важного. Это курица, милая.

Папенька ненавидел проигрывать.

Такая… мальчишеская черта.

Вот, наверное, чем меня так зацепил в свое время Элий — он тоже не умел. И я много дров наломала, прежде чем поняла, что это не самая положительная черта характера, которую уж точно не стоит искать в будущем муже.