Папенька научил меня многим играм; и я очень редко могла его обставить. Но не в «петуха или курицу». Я ведь всегда угадывала.
Всегда.
Сколько их было, этих мелких и незаметных признаков, которые все вместе так и вопили тетеньке, что я ведьма? И я бы и сама догадалась, если бы хоть раз задумалась об этой возможности, но это казалось таким… сказочным. Оглядываясь назад, я понимаю, что мои постоянные выигрыши можно причислить к таким признакам. Я просто знала, какой ответ верный.
И папенька… помню, он весь раскраснелся, стирал пот со лба. То ли тому виной была летняя жара, то ли я сама. Он срывал цветок за цветком — но я все равно угадывала, ни одной ошибки!
Цветок за цветком, цветок за цветком… пока он не сказал раздраженно, по-детски обиженно выпятив губу:
— А вот и не курица! Это просто мак, и все. Цветок такой. Глу-у-упая!
И я тоже выпятила губу, повторяя его слова.
Все-таки я папенькина дочка.
Алиту перекосило.
— Да как ты! Это не честно! — взвизгнула она, — Это курица!
— Это цветок! Цветок-цветок-цветок! — я затопала ногами, и, повинуясь мне, маки начали расти, оплетая Алитины ноги, — Это ты жульничаешь, ясно? Ты не угадала! Убирайся!
Алите, которая рвалась вцепиться мне в волосы, было на первый взгляд лет семь, но и я потеряла в этой борьбе лет десять.
Я стояла неподвижно, и маки стали большие-большие, мне по грудь. Стебли оплетали Алитино тело, но трещали, рвались, и я слабела с каждым погибшим цветком.
И я понимала, что надолго меня не хватит. Еще немного, и я уже не смогу удерживать вопящего призрака… что же, это и будет ничья?
Алита вырвется, вырвет мне когтями глаза, ослепляя, и я больше не смогу увидеть это место; завизжит так, что я оглохну, и я больше не смогу услышать, как шелестят на ветру маки; сожрет мое тело, чтобы стать сильнее, и я больше не смогу здесь воплотиться…
Разве не этого я хотела, когда карета мчалась к Академии?
Все станет так просто, когда я потеряю силу.
Это будет похоже на ничью, но я только выиграю, верно?
Я зажмурилась, когда лопнул последний стебель; летящая ко мне Алита больше не была похожа на человека, и не была похожа на призрак, и не была даже зверем: это была чистая тьма, это была ненависть, это была голодная злоба. У нее остались когти, зубы и глаза, горящие, залитые кровью; а больше ничего.
И тут меня, маленькую, испуганную девочку, подхватили теплые руки.
Щиц заслонил меня, как мать защищает младенца, подставляя свою спину. И Алита вдруг остановилась, зарыскала, не в силах его разглядеть, и не в силах увидеть меня в его руках.
— Как ты…
— Маркарет сразу же побежала к твоей тетке, а та оторвала тайе Онни от лекции. Тс-с-с.
Тетенька поверила.
Тетенька поверила!
Это… вдохновляло.
Это… придавало сил.
Я открыла глаза.
И увидела нашу с Щицем связь. Пульсирующая розоватая нить отходила от его груди чуть повыше сердца.
— Прифрантился, — фыркнула я, без малейшего смущения расстегивая его белейшую рубашку, чтобы рассмотреть мою метку.
— Не ерзай, мне и без того сложно держать иллюзию.
По виску его стекали капли пота. Лицо заострилось, глаза впали. Руки дрожали: держать меня становилось с каждым мгновением все сложнее, а здесь у него не было горба, и не было той физической мощи, к которой он уже привык.
— Мы все равно не сможем вечно притворяться очень большим маком, Щиц. Ты не против, если я снова одолжу твою силу? Отпусти, но дай руку.
Он бы все равно долго меня не удержал, и лишь поэтому опустил на траву.
А потом выпрямился рядом со мной. Невероятно высокий. Помог подняться. Я оказалась ему… ну, по плечо.
— Я могу еще как-то помочь? — спросил он.
— Только сила.
— Можешь пить до дна, если нужно.
Самоотверженно. У него и оставалось-то… совсем чуть-чуть. Пара капель.
Но мне хватит и одной.
— Бабушка, эй!
Сгусток тьмы обернулся ко мне.
Она испоганила мое поле! Растоптанные маки, замерзшие маки, растерзанные маки: как долго мне придется приводить его в порядок?
Щиц положил руку мне на плечо, чтобы оставить мои собственные руки свободными. Я его не просила, но он знал, как надо; с его появления мы не произнесли вслух ни слова, и все равно говорили.
И вот я подумала: если бабушка может сожрать меня, то почему бы мне не сожрать бабушку? Что мне мешает?
Только то, что я хорошая?
И Щиц оставил мои руки свободными.
Щиц, поговаривают, съел пряничный домик и не подавился; злобный колдун, который слишком привык к своей мощи и даже сейчас боится сжать пальцы на моем плече слишком сильно, будто мои кости хрустальные, будто здесь у меня вообще могут сломаться кости.
Я выбрала черного колдуна, обманщика по сути своей лишь потому, что подобное тянется к подобному.
А еще мне это было выгодно.
Я раскинула руки.
— Бабуль!
Тьма уже неслась ко мне, и не нужно было звать ее второй раз; она врезалась мне в грудь, вгрызаясь в сердце.
— Бабуль, — сказала я тихо, — я тебя люблю.
И сжала ее в объятиях.
Мое сердце пропустило удар… другой…
И забилось снова.
Осталась только я, Щиц, и разоренное поле.
А потом я моргнула…
…и ничего не осталось.