— Мне кажется, будто с меня сняли всю кожу. Съесть бы сейчас шоколадного мороженого.

Беренис положила ей на плечи руки и укоризненно покачала головой. Ее настоящий глаз, прищурившись, смотрел в лицо Фрэнки.

— Но все, что я тебе сказала, — повторила Фрэнки, — истинная правда. После свадьбы я сюда не вернусь.

Позади раздался шорох, обернувшись, они увидели, что в дверях стояли Хани и Т. Т. Вильямс. Хотя Хани приходился Беренис сводным братом, они не были похожи: Хани скорее можно было принять за иностранца, кубинца или мексиканца. У него была светлая кожа лилового оттенка, узкие спокойные глаза продолговатой формы и гибкое тело. За его спиной стоял Т. Т. Вильямс, очень большой и черный. Он был седой, старше даже Беренис, и облачен был в парадный костюм с красным значком в петлице. Т. Т. Вильямс ухаживал за Беренис. Он был хозяином ресторана для негров, и деньги у него водились. Хани из-за плохого здоровья не взяли в армию, и он копал песок в карьере, пока у него внутри что-то не оборвалось, и с тех пор он больше не мог заниматься физическим трудом. Втроем они стояли в дверях одним темным пятном.

— Что это вы так тихо подкрались? — спросила Беренис. — Я вас даже не слышала.

— Вы с Фрэнки о чем-то заговорились, — сказал Т. Т.

— Я уже готова, — заявила Беренис, — давно готова. Может, вы на дорогу чего-нибудь пригубите?

Т. Т. Вильямс взглянул на Фрэнки и переступил с ноги на ногу. Он держался с достоинством, любил угождать другим и всегда старался соблюдать все правила приличия.

— Фрэнки умеет держать язык за зубами, — продолжала Беренис. — Так ведь?

На такой вопрос Фрэнки ничего даже не ответила. Хани был одет в темно-красный, болтавшийся на нем вискозный костюм, и она сказала:

— Какой у тебя хороший костюм, Хани. Где ты его купил?

Хани умел разговаривать как учитель, и его лиловые губы двигались легко и быстро, словно бабочки. Но на этот раз он только пробормотал в ответ слово, даже не слово, а звук «х-х-м-м», который мог означать все, что угодно.

Стаканы уже стояли на столе, как и бутылка из-под выпрямителя для волос с джином, но они не стали пить.

Беренис сказала что-то про Париж, и Фрэнки почувствовала — они ждут, чтобы она ушла. Она стояла в дверях и смотрела на них. Ей не хотелось уходить.

— Хотите разбавить водой, Т. Т.? — спросила Беренис.

Они втроем остановились у стола, а Фрэнки замерла в дверях, лишняя.

— Ну, до свидания, — сказала она.

— Пока, миленькая, — ответила Беренис. — И забудь ерунду, о которой мы с тобой говорили. Если мистер Адамс не вернется до темноты, пойди к Уэстам, сходи поиграть с Джоном Генри.

— Когда это я боялась темноты? — сказала Фрэнки. — До свидания.

— До свидания, — ответили они.

Фрэнки закрыла дверь, но все равно слышала их голоса в кухне. Прислонив голову к кухонной двери, она слышала глухое бормотание, которое становилось то тише, то громче: «бу-бу-бу». Потом — после этого ленивого журчания голосов — возник вопрос Хани:

— О чем это вы толковали с Фрэнки, когда мы пришли?

Фрэнки прижала ухо к двери, чтобы услышать, что ответит Беренис, и наконец услышала:

— Да так, о пустяках. Фрэнки болтала всякую чепуху.

Девочка слушала их, пока Беренис и гости не ушли. В опустевшем доме темнело. Ночью Фрэнки и ее отец оставались совсем одни, потому что сразу после ужина Беренис уходила к себе домой.

Когда-то Адамсы сдавали одну из спален в своем доме. Фрэнки тогда было девять лет, в тот год умерла ее бабушка. Комнату сняли муж с женой по фамилии Марлоу. Они запомнились Фрэнки только потому, что про них однажды было сказано — «это простые люди».

И все же, пока они жили в доме Адамсов, Фрэнки была зачарована мистером и миссис Марлоу и их комнатой. Когда их не было дома, Фрэнки заходила к ним и осторожно, легкими движениями трогала разные вещи: пульверизатор миссис Марлоу, из которого можно было побрызгать духами, розово-серую пуховку для пудры, деревянные колодки для обуви мистера Марлоу. Они внезапно съехали после одного события, смысл которого Фрэнки не поняла. Произошло это летом в воскресенье.

Дверь в комнату Марлоу была открыта. Фрэнки могла видеть только часть комнаты, угол комода и лишь часть кровати, на которой лежал корсет миссис Марлоу. Но тишину комнаты нарушил какой-то непонятный звук. Переступив через порог, Фрэнки была настолько поражена увиденным в течение одной секунды, что бросилась на кухню, крича:

— У мистера Марлоу припадок!

Беренис подбежала, но, заглянув внутрь, только сжала губы и резко захлопнула дверь. Очевидно, она рассказала об этом отцу Фрэнки, потому что вечером он заявил — Марлоу придется уехать. Фрэнки пыталась спросить у Беренис, что произошло, но та только ответила, что это простые люди и, коль скоро в доме есть определенное лицо, они, по крайней мере, могли бы это понимать и закрывать дверь. Хотя Фрэнки знала, что «определенное лицо» — это она, но так ничего и не поняла. Она спрашивала, что за припадок был у мистера Марлоу, но Беренис ответила только:

— Детка, обычный припадок.

По ее тону Фрэнки поняла, что ей чего-то недоговаривают. А позже она помнила только то, что Марлоу — простые люди, и потому обладали простыми вещами.

Спустя долгое время она перестала думать о Марлоу и о его припадке, помнила только их фамилию и то, что они когда-то снимали спальню в их доме, и в ее представлении простые люди связывались с розово-серыми пуховками и пульверизаторами для духов. С тех пор Адамсы комнату никому не сдавали…

Фрэнки подошла к вешалке для шляп в прихожей и надела одну из шляп отца. Она взглянула в зеркало на свою сумрачную, безобразную физиономию. Да, говорить о свадьбе не следовало бы. Весь вечер она задавала не те вопросы, а Беренис отшучивалась. Фрэнки не могла понять, что за чувство мучило ее, и стояла перед зеркалом, пока вечерние тени не навели ее на мысль о привидениях.

Фрэнки вышла на улицу перед домом и посмотрела на небо. Она стояла и смотрела, приоткрыв рот, упершись кулаком в бок. Бледно-лиловое небо медленно темнело. В соседнем доме звучали голоса, веяло свежим запахом политой травы. В этот вечерний час, когда в кухне все еще жарко, она обычно шла во двор и училась метать нож или сидела перед домом возле киоска, где продавали освежающие напитки. Иногда она уходила на задний двор, в прохладную темную беседку. Она писала пьесы для спектаклей в беседке, хотя уже выросла из всех своих костюмов и была слишком высокой, чтобы играть в них; в то лето она сочиняла пьесы, пронизанные холодом, об эскимосах и замерзших исследователях. А когда совсем темнело, уходила домой.

Но в тот вечер она не думала ни о ножах, ни о киоске с освежающими напитками, ни о пьесах. Ей не хотелось смотреть на небо, ее душу бередили все те же вопросы, и ей стало страшно, как бывало страшно весной. Она понимала, что ей нужно бы думать о чем-то безобразном и простом, а потому оторвала взгляд от неба и посмотрела на свой дом. Их дом был самым безобразным во всем городе, но теперь она знала, что ей уже недолго жить в нем. Дом стоял темный и пустой. Фрэнки повернулась, прошла до конца улицы и свернула за угол к дому Уэстов.

Джон Генри стоял на перилах крыльца. Позади него светилось окно, и он был похож на куколку, которую вырезали из бумаги и наклеили на желтый картон.

— Эй! — окликнула Фрэнки. — Хотела бы я знать, когда папа вернется домой.

Джон Генри ничего не ответил.

— Мне не хочется одной возвращаться в этот темный безобразный дом.

Фрэнки стояла на тротуаре и смотрела на Джона Генри, и ей вспомнилась остроумная политическая шутка. Заложив большие пальцы в карманы шорт, она спросила:

— Если бы ты участвовал в выборах, за кого бы ты голосовал?

Высокий голос Джона Генри ясно прозвучал в вечернем летнем воздухе:

— Не знаю.

— Ну, например, если бы С. П. Макдональда выбрали мэром этого города, ты голосовал бы за него?