«Крым назывался «Всероссийским кладбищем». Мы слышали об этих тысячах от многих приезжавших в Москву из Крыма. Расстреляно 50.000 - сообщает “За народ” (№ 1). Другие число жертв исчисляют в 100 - 120 тысяч, и даже 150 тыс. Какая цифра соответствует действительности, мы, конечно, не знаем, пусть она будет значительно ниже указанной. [100] Неужели это уменьшит жестокость и ужас расправы с людьми, которым в сущности была гарантирована «амнистия» главковерхом Фрунзе? Здесь действовал известный венгерский коммунист и журналист Бэла Кун, не постыдившийся опубликовать такое заявление: «Троцкий сказал, что не приедет в Крым до тех пор, пока хоть один контр-революционер останется в Крыму; Крым - это бутылка, из которой ни один контр-революционер не выскочит, а так как Крым отстал на три года в своем революционном движении, то быстро подвинем его к общему революционному уровню России…»

И «подвинули» еще неслыханными массовыми расстрелами. Не только расстреливали, но и десятками зарубили шашками. Бывали случаи, когда убивали даже в присутствии родственников.

«Война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер», - так гласили телеграммы заместителя Троцкого в Реввоенсовете Склянского.

Крымская резня 1920 - 1921 г. вызвала даже особую ревизию со стороны ВЦИК-а. Были допрошены коменданты городов и по свидетельству корреспондента “Руля” все они в оправдание предъявили телеграмму Бэла Куна и его секретаря “Землячки” [101] с приказанием немедленно расстрелять всех зарегистрированных офицеров и военных чиновников.

Итак, расстрелы первоначально происходили по регистрационным спискам. Очередь при регистрации - рассказывает очевидец А.В.Осокин, приславший свои показания в лозанский суд, - была в «тысячи человек». “Каждый спешил подойти первым к… могиле”.

Месяцами шла бойня. Смертоносное таканье пулемета слышалось каждую ночь до утра…» (“Красный террор” [102], с. 66, 67).

Как видно из приведенного, алгоритмика поведения та же, что и после боя под Лежанкой, только масштабы крупнее, а белые и красные участники конфликта поменялись ролями. И уже нет военной необходимости в истреблении пленных, потому что “усмирение” не начинается, а завершилось, и теперь необходимо переходить к убеждению в своей правоте, чему эти массовые казни - неоспоримая помеха. Тем более они и не проявление заботы о том, чтобы новое восстание не вспыхнуло в будущем, поскольку было хорошо известно, что это офицерство к политической самоорганизации и консолидации оказалось неспособным.

Поэтому эти массовые убийства в конце гражданской войны возможно оправдать только с позиций иудейского расизма (Бронштейн, Склянский, Залкинд, Урицкий и другие первые лица революции, олицетворявшие собой этот расизм), который сам подлежит искоренению, но никак невозможно оправдать с позиций классовой морали или общечеловеческой морали: «Коммунист и человек не должен быть кровожаден» (В.В.Маяковский, после посещения Ипатьевского дома, где была расстреляна царская семья).

Но зверствовать - приколоть к земле штыками и так бросить умирать, - это в святое дело никак не укладывается [103], точно также как в святое дело не укладывается и бросить хоть тело, хоть живого человека в горящую доменную печь. Этому нет оправдания, хотя есть место извинению и этого.

Карта фронтов начального периода гражданской войны была пятнистая: здесь власть белых, в соседнем селе - власть красных; и там и там, оборона от соседей [104]. Казачество еще большей частью держит нейтралитет, не поддерживает ни Советы, ни их противников, живет в станицах мирной жизнью своим укладом. Ревкомы образуются в селах и малых городках, большей частью вдоль железных дорог, где больше не казацкого населения, а мастерового люда. Ревкомы еще не обзавелись своей «госбезопасностью» и больше уделяют внимания организации хозяйства и защите тружеников от прихлебателей и эксплуататоров, а не контрразведке (иудейская интернацистская ВЧК, тщательно выкашивающая без вины всех неугодных просто по спискам, имеет свою периферию пока только в городах, и не дотянулась до глубинки). Разведчики белогвардейцев и красных чуть ли не открыто живут в семьях на территории противника под видом родственников и друзей, якобы возвращающихся с германской войны в родные места. За такую беспечность в бою под Лежанкой Торговинский отряд и расплатился: белая разведка под видом фронтовых друзей мужа жила перед этим несколько дней в семье у кумы матери того, кто оставил цитированные воспоминания, и ушла к своим за несколько часов до выхода Торговинского отряда в бой. Однако белые заняли Торговую только в июне 1918 г. Белыми командовал генерал Марков, а самообороной - бывший матрос Крайнюк (в годы империалистической войны был боцманом на одном из кораблей Черноморского флота, т.е. унтер-офицер). Заняли белые село после боя с отрядом рабочей самообороны, хотя в само село вошли без единого выстрела. Перед этим были заняты окрестные села, куда к знакомым и родне бежали многие жители Воронцовки, предвидя приход белых и опасаясь за свою безопасность (жители Торговой ждали белых и в большинстве своем оставались дома):

«Сначала появилась конная разведка, а через час подошли главные силы. С хлебом-солью их встречали по-праздничному одетые зажиточные мужики села. Беженцы из Воронцовки отсюда [105] никуда не бежали: сидели у своих знакомых, ждали, что будет дальше. К концу второй половины дня “хлебосольные” мужики выловили своих большевиков и выдали их казакам. На площади у волостного правления те расстреляли всех пятерых».

После этого семья вернулась в Воронцовку в свой дом, который бросили за несколько дней до этого, опасаясь прихода белых: усадьба была не бедняцкой, на стене в хате висела фотография, на которой был изображен один из членов семьи в группе солдат, унтер-офицеров и офицеров в период прохождения им армейской службы. На обороте этой фотографии кубанские казаки оставили свое письмо, обращенное к хозяевам, которых не застали дома. Его приводим в оригинальной орфографии:

«Кубань проснулась. Казаки Говорять зачем вы хозяины покидаете свое родное гнездо и убегаете куда-то неизвестно. Кого вы слушаете. Этих хулиганов большевиковъ что они говорять что казаки бьють и режуть всехъ подрядъ граблять усё; имущество жителей, и вы этому верите; и бросаете свое живое и шукаете мертвого, правда Козаки льють и Лили свою и чужую Кровь иногда зверски [106], но не льють её изъзавоеванiй ипорабощенiй а только лишъ за вызволенья трудящаго народа, Козак хочет чтобъ усим жилося хорошо такъ - как козаку. Ничево больше ненада Как воли и он называется вольный человек, но не позихаеть на добро чужое, которое Человекъ приобрелъ своимъ честнымъ трудомъ такъ примеръ вамъ ясный аможетъ вамъ и неясный но намъ Казакам хорошо уже понятно что хотели зделать наднами эти большевики и всколыхнулись усе до единого и пошли по следамъ наших славных предков и сознаем что можеть и много есть среди васъ невинныхъ люда но нам нельзя ихъ оправдать мы только того можемъ отстоять отъ усего и попрiезди сюда разогнали этих босовиков и стали у вашемъ доме наквартире, тут сразу поняли что в этомъ доме когдато кипела жизнь но сичасъ преастанавилась изза… [107] и зак……вонилъ этих босяков которые обещають вамъ хлеба но они вам его не дадутъ они обещают вам свободу так они у вас отбирають последнуюю так вот мы считаем, хто…» (на этом текст казацкого письма обрывается).

«При наступлении на Торговую командный пункт генерала Маркова С.Л. располагался в экономии конзаводчицы Поповой, недалеко от ж.д. станции Шаблиевская. Белые рассказывали, что во время боя за наше село командир белогвардейской дивизии Марков С.Л. приказал «стереть с лица земли Воронцовку, это большевистское гнездо», а через несколько минут в него попал артиллерийский снаряд горной трехдюймовой пушки батареи Крымского, и Марков, смертельно раненый, отменил этот приказ, сказав, что это смертельное ранение есть «кара Божия за жестокость» и тут же скончался».