Целый месяц Гил разъезжал по Земле, посещая достопримечательности — заоблачные небоскребы Америки и не менее чудесные подводные города Большого Барьерного рифа, необъятные парки-заповедники, где не разрешалось летать никаким аппаратам. Он посетил восстановленные центры античных городов — Афин, Вавилона и Мемфиса, средневековых Брюгге, Венеции и Регенсбурга. Повсюду и на всем, иногда едва заметно, а иногда подавляюще, лежало бремя бесчисленных веков истории. От каждого клочка земли исходила эманация миллионов трагедий и миллионов торжеств, рождений и смертей, страстных поцелуев и пролитой крови, пожаров и энергичного зодчества, песен, пьяного разгула, мрачных заклинаний, военных кличей и безумств. Каждый холм, каждый прибрежный откос, каждый склон, разрезанный дорогой, состояли из бесчисленных напластований прошлого — слой за слоем, эпоха за эпохой, катастрофа за катастрофой — то отдельных и бессвязных, то непрерывно переходящих из одних в другие. Гилу рассказывали, что по ночам на Земле нередко появлялись призраки — в парках вокруг древних дворцов, в горах Кавказа, на вересковых пустошах и торфяных болотах Севера.

Гил начинал приходить к тому мнению, что земляне одержимы прошлым — подтверждением этой теории служили многочисленные традиционные процессии и костюмированные шествия, соблюдение анахронистических традиций и существование Исторического института, регистрировавшего, обрабатывавшего, индексировавшего и анализировавшего мельчайшие факты, относящиеся к происхождению и развитию человечества... Исторический институт! Рано или поздно Гилу следовало навестить главное управление института в Лондоне, хотя по какой-то причине, которую Гил не желал формулировать, он не спешил с этим визитом.

В Санкт-Петербурге он повстречал стройную молодую блондинку из Норвегии по имени Флора Айландер, чем-то напоминавшую ему Шанну. Некоторое время они путешествовали вместе, и Флора указывала ему на аспекты земного существования, ускользнувшие от его внимания. В частности, она подняла на смех его предположение о том, что земляне помешались на прошлом. «Нет, нет и нет! — говорила Флора неотразимо певучим голосом, с неотразимо лукавой улыбкой. — Ты ничего не понимаешь! Мы одержимы сущностью вещей, подлинным естеством бытия!»

Не будучи уверен в том, что понимает ее разъяснения, Гил, тем не менее, уже привык к недоразумениям. Земляне приводили его в замешательство. Каждый разговор становился запутанным клубком утонченных острот и двусмысленностей. Обитатели древней Земли, по-видимому, придавали недосказанному столько же — если не больше — значения, сколько высказанному. В конце концов Гил убедился, что иные замысловатые комбинации земного общения так же недоступны ему от природы, как виртуозные выкрутасы жрецов-эквилибристов в храме Финуки: малозаметный жест или мимолетное изменение выражения лица могли служить намеком, полностью изменявшим значение фразы, от продолжительности выдерживаемых с точностью до сотых долей секунды пауз между противоречивыми утверждениями зависело предполагаемое отношение говорившего к обсуждаемому вопросу, не поддающиеся определению интонации свидетельствовали о настроениях, нуждавшихся в поддержке или опровержении строго определенным образом.

Гил злился на себя и ссорился с Флорой, а та лишь усугубляла их расхождения снисходительностью: «Не забывай, что мы уже все испробовали, испытали все возможные муки и удовольствия. Поэтому вполне естественно...»

Гил резко расхохотался: «Какая чепуха! Тебе приходилось испытывать настоящее горе, настоящий страх? Ты когда-нибудь угоняла звездолет? Расстреливала гаррионов из лучемета? Танцевала на сельском балу в прибрежном парке у поселка Григлзби в компании лордов и леди, спустившихся с поднебесья в фантастических одеяниях? Спотыкалась во время экзаменационного выкрутаса в храме Финуки? Сидела в мечтательной дреме на краю обрыва в Скудных горах, над пустынными нивами древнего Фортинона?»

«Нет, конечно. Ничего такого я не делала», — пристально посмотрев на него, Флора прекратила разговор.

Еще месяц они блуждали с места на место — по пыльной Абиссинии, где алоэ тянулись навстречу беспощадному Солнцу, плавящему асфальт, по оливковым рощам Сардинии, где цвели золотистые асфодели, в туманных сумерках готической Северной Европы.

Однажды, в Дублине, Гил заметил плакат, заставивший его остановиться и подойти поближе:

«Оригинальные перипатетические аттракционы Шпанбруса!

Чудесная трансгалактическая фантасмагория!

Леденящие кровь вопли вакханид с планеты Маупте!

Шутовские трюки и ужимки марионеток Холькервойда!

Аутентичные зловония двадцати четырех планет!

И многое другое! И многое, многое другое!

В парке Кастейна — спешите! Только одну неделю!»

Флору мало интересовали балаганы, но Гил настоял на том, чтобы они немедленно отправились в парк Кастейна — чем вызвал у нее такое же искреннее недоумение, какое у него вызывали многие ее причуды. Гил объяснил ей, что видел это представление в детстве, но больше ничего говорить не стал.

В парке, под сенью гигантских дубов, пестрели весело раскрашенные щиты и афиши, разносились звуки шарманок и выкрики зазывал — картина, знакомая Гилу с первого взгляда. Он нашел театр Холькервойда и вытерпел довольно посредственное варьете. Марионетки пищали и кувыркались, распевая комические куплеты и пародируя местных знаменитостей, после чего группа марионеток-паяцев в гротескных костюмах исполнила несколько фарсов.

Как только спектакль закончился, Гил оставил скучающую, но не возражающую Флору на скамье зрительного зала и направился к полотняной шторе справа от эстрады — вполне вероятно, что это была та самая штора, за которую он когда-то просунул голову. Гил подавил желание обернуться и посмотреть — не сидит ли позади Амианте? Гил отодвинул штору. За ней — так, будто он не сходил с места все эти годы — сидел и починял какой-то реквизит кукольник Холькервойд.

Холькервойд постарел: кожа его поблекла, губы запали, слегка обнажились пожелтевшие зубы. Но он сохранил прежнюю остроту зрения. Заметив Гила, он прервался и наклонил голову набок: «Я вас слушаю?»

«Мы встречались раньше».

«Я знаю», — самым обыденным тоном отозвался кукольник. Отвернувшись, он почесал нос зачерствевшей костяшкой пальца: «Кого только я не видел, где только не побывал! Трудно все это расставить по местам... Да-да, припоминаю. Мы виделись давным-давно, на далекой планете — скажем так, в паршивой дыре на краю Галактики. Хальма, так она называлась. Над ней — бронзовая луна Дамар, где я покупаю марионеток».

«У вас завидная память! Мне тогда было семь лет».

Холькервойд улыбнулся, покачал головой: «Как сейчас вижу: серьезный паренек, озадаченный устройством мира. Ты приходил с отцом. Где он?»

«Умер».

Кукольник кивнул с таким выражением, будто не ожидал иного ответа: «И как идут твои дела? Надо полагать, неплохо — отправиться в такую даль из Амброя влетает в копеечку».

«Неплохо. Мне не дает покоя один вопрос, уже много лет. Тогда, в Амброе, вы ставили пьесу о легендарном Эмфирио. И в этой пьесе казнили одну из марионеток».

Холькервойд пожал плечами и вернулся к починке декорации: «Марионетки со временем становятся бесполезны. Начинают осознавать окружающий мир, догадываться о действительном положении вещей. Капризничают, нервничают, перестают слушаться. Их приходится ликвидировать, чтобы вредные настроения не передавались всей труппе».

Гил поморщился: «Значит, незаменимых марионеток нет?»

«Они сравнительно дешевы. Но мне, как видишь, приходится считать каждую копейку, а дамаряне — пронырливые твари, барышники без стыда и совести. Во всей Вселенной их привлекает только одно — звон валюты! Они нежатся себе в подземных дворцах, а я ворочаюсь на раскладушке в палатке, просыпаясь от каждого шороха». Холькервойд вдруг разволновался и стал размахивать куском декорации: «Нет чтобы снизить цены и обойтись разок без какой-нибудь драгоценной побрякушки! Все мои увещевания напрасны — как об стену горох! Хочешь еще раз посмотреть «Легенду об Эмфирио»? Самое время! У меня в труппе одна кукла начинает слишком много думать о себе. И о других. Я ей и выговор делал, и предупреждал — ничего не помогает. Вместо того, чтобы исполнять роль, подходит к софитам на самый край сцены и разглядывает зрителей».