Но доктор не ведал, какие еще мерзостные злоключения приготовила для него судьба.

Комментарий к 9. Новые ботинки. Осколки безумной вакханалии

Надеюсь, это пока не NC-21? Вроде ничего такого, но автору было гаденько на душе… Кто-то осилил?

Перевод эпиграфа:

Это кровавая ночь, правильно это или нет,

Не бороться - всё равно что быть похороненным заживо.

========== 10. Маньяки бывают разные ==========

I just wanna bleach you,

And I just wanna eat you,

And tear your soul out…

© Hollywood Undead “Fuck the World”

Рассвет конопатил щели меж деревьев душными испарениями. Солнце плавило небо, стекая в волны. Но никому не было дела до светил и небес: только мелкие мысли, только темные чащи вместо дум и стремлений властвовали в головах обитателей форта, где догорал страшный костер, в котором дымились среди покрышек почерневшие кости.

Разрисованные граффити двери ангара скрипнули на ржавых длинных петлях, являя чудовище, то есть самого главаря, который вышел, щурясь на солнце, как кот. Не представлялось возможным определить по его растянувшейся на лице ухмылочке, испытывал ли он похмелье после ночной оргии. Да сам точно не мог сказать: болит голова или просто шея слегка затекла, поэтому на всякий случай приложился к бутылке какого-то крепкого алкоголя, отозвавшегося привычным жаром во рту и гортани.

Выглядел главарь довольным, еще бы: они победили ракьят. Почти что…

Единственное, что омрачало чад бесчеловечного веселья, — оставшийся неприступным, хорошо охраняемый и обнесенный каменной стеной Храм Цитры. В остальном, только деревня Аманаки — последний оплот сопротивления — затаилась в лесах, как зверь в грозу. Полное сокрушение племени было не за горами, значит, и уничтожение Цитры вместе с ним. Оставалось только напасть, например, с воздуха, пустив в ход вертолеты. Ваас желал этого падения ракьят уже давно, очень давно представлял, как кровь жрицы потечет по заросшим мхами каменным плитам. Да, наверное, так и представлял. Но Цитра… Это Цитра.

Одно ее имя будило рой воспоминаний, которые он глушил наркотиками и ненавидел. После очередной дозы мог веселиться, смеялся над казнями, отмеряя минуты в повторении бессмысленных действий своего земного срока, почти не замечая, какие страдания причиняет случайным жертвам из-за… Впрочем, он больше, чем жрицу, ненавидел собственную память. Поэтому отметал картины тех времен, когда он был в племени, его неотъемлемой важной частью. А потом… Никому не стоило знать, никто не имел права вторгаться в его разум, тем более в такой отличный солнечный день. И никогда! Никогда не узнавать! Незачем. Когда ничего не исправить, то лучше не знать вообще.

Он прошелся вдоль форта, рассматривая свой “замок” и опохмелявшихся пиратов, а так же более-менее трезвые караулы, наорал по привычке на пару подвернувшихся, потом поглядел налево, на двухэтажную хибару с нелепой решеткой выбитого окна. Кто-то там обретался, помимо привычного состава.

Ваас для прояснения мозгов отхлебнул еще немного из горла пузатой бутылки и постепенно восстановил в памяти, что накануне приказал привезти с прибрежного аванпоста одну рабыню, которой он дал имя Салиман. Номер с разбитыми стеклами припомнился, когда взгляд упал на сцену, где с видом примерной хозяюшки подметал облезлой шваброй многочисленные осколки щуплый паренек в красных шароварах, висевших на нем мешком.

Стало быть, Салиман накануне ходила по осколкам по приказу Вааса. Эта мысль показалась какой-то отстраненной, будто главарь не до конца уже понимал вечно затуманенным рассудком, что терпят жертвы во время пыток, будто ему казалось, что им так же весело, как ему.

Для проверки своих догадок Ваас направился к строению, где в подвале покоился проклятый желанный товар, красиво расфасованный на белые пакеты. Но на втором этаже на дрянной раскладушке и правда неподвижно лежала девушка в бинтах и пластырях, которая пробудилась при звуке шагов в тяжелых бутсах.

— Кто это так с тобой? — Ваас как будто удивленно поднял брови, но усмехнулся, рассматривая дело свои рук.

— Ты… вчера… на празднике. Битые стекла, — пискнула Салиман, не ведая, имеет ли право “личная вещь” на слова.

За ответ на “риторические вопросы” Ваас мог и оплеуху отвесить, а если не отвечали на настоящие вопросы, то тоже выдавал тирады о том, что его не слушают. Зачем? Так уж выходило, настроение и восприятие людей бешено скакали: на смену вспышкам гнева приходили моменты заинтересованности, потому что следить за движением двуногих насекомых, за тем, что водилось в их головах, тоже являлось чем-то вроде развлечения. Особенно, когда удавалось манипулировать полученными знаниями, без усилий поворачивая ту или иную ситуацию в свою пользу и вновь наслаждаясь абсолютной властью, от которой он и правда чувствовал себя “царем и богом”. Все до очередного визита Хойта. Но вспоминать о нем не хотелось еще больше, чем о жрице племени. Без них порой было очень весело, но только в его понимании всякая радость заключалась либо в причинении боли физической, либо в унижении моральном, либо в новой дозе.

Остальное, еще оставшееся от сознания и разрушенных убеждений, казалось черной пропастью, от которой несло тленом и гнилью, порой оттуда вырывались слова, ядовитые, для сторонних слушателей нередко бессмысленные. Знали бы они… Но им-то что! Они — это либо чурбаны-пираты, с которыми только ширяться и девушек лапать, либо пленники, которым в клетках плевать с высокой колокольни, что говорит похититель. А из бездны все лезли и лезли жадные жвала да когти, и никто их не видел (может, это просто так ломки представали.) Наверное, из-за этого никто не слышал его настоящего смеха — только издевательства и ухмылки, которыми он “одаривал” Салиман:

— Ах, это я! Надо же! — он чуть склонил голову набок. — Какой я, однако, ***!

Ваас помнил, что в форте накануне все отлично развлекались, он, конечно, себя тоже не обделил. Но в результате каких манипуляций разума он дошел до такого, что его “марионетка” ходила по битому стеклу, он вспоминал с трудом, и слегка удивлялся себе, потому что обычно женщин, даже пленниц, не особо пытал, ведь для них находилось другое применение.

Потом начала всплывать история с сапогами, которую доложил какой-то толстомордый пират, слышавший ее от какой-то девки с дальнего аванпоста. Стало быть, виноват был Бен, по здравому рассуждению. Но кто в котле сумасшествия вообще говорил о здоровье? Ваас вспомнил, что доктора он почему-то миловал и решил, что это надо непременно исправить.

— З-за что ты меня так… ненавидишь? — стуча зубами, всхлипнула Салиман, снова напомнив, что рядом кто-то есть. Она казалась странным созданием. Вроде тряпичной куклы, как у ребятни из деревни Аманаки: когда с ними носятся дети, теребят их, возят в пыли, они дергаются и почти кажутся живыми. А стоит только бросить где-нибудь в углу, делаются тусклыми, серыми, несуществующими. Девушка эту игру принимала, наверное, из страха, делая из главаря своим подчинением еще большего монстра, потому что он научился смаковать ее боль, причинять страдания тогда, когда она не заслужила. Зачем? Просто так, не тратя на нее ни капли мертвых чувств.

Когда-то он являлся совсем иным и не ведал, что ненавидит ныне больше: Цитру, о которой трепетно заботился и яростно охранял, или прошлый образ самого себя.

— Ненавижу? ***! О чем ты, сестрица? — но маска смеха сползла с его лица. — Ненавижу я Цитру! А ты… — он махнул рукой, как будто для пустого места не находилось определения. — Цитра, Цитра… Что? Хотела союз сильнейшего воина и жрицы? ***дь ты, а не жрица! В чем дело, Салиман?.. Тебе, *** мелкая, повезло, у тебя не было сестер или братьев.

“Личная вещь” безмолвствовала, затравленно смотря в глаза. Ваас забывал каждый раз ее лицо с большим подростковым носом и россыпью веснушек, смотрел все время, словно на незнакомого человека. Ребенок какой-то! Но что с того? Просто “личная вещь”, которую подарил мерзавец-Хойт, притащив из Детройта за карточный долг ее отца. Проклятая несправедливость… Проклятые родственники…

Отличие от многих пленниц — она сама не совалась во владения пиратов.