Потом было то же, что и всегда, то же, к чему она уже почти привыкла, потому что выбора у нее не оставалось. Ведь это только к главным героиням прилетает принц на белом коне, выхватывая в последний миг из грязных лап злодея. Нора… Зачем она только появилась? Зачем доктор, принц, спас ее? Салли тихо злилась, это чувство имело корни сродни ревности, но содержало что-то и от чисто детской обиды и страха, что те жалкие крохи внимания, которые она получала со стороны Бена, теперь уйдут этой разнесчастной Норе. Героине, звезде! А Салли по странному стечению обстоятельств судьба всучила роль убогой статистки, персонажа, которого в фильмах обычно рисуют в массовке, того, кого нет в реальности.

Поэтому за ней никто не приходил, она еще была в какой-то мере благодарна, что не стала “общим достоянием”, потому что с кем-то судьба распоряжалась и так. Док сумел выкупить эту Нору для себя одного, а некоторым пиратам не хватало денег, и они покупали себе “постоянных” женщин на двоих-троих… Все это существовало рядом с ней. И рядом с каждым. Просто этот каждый иногда был отделен сотнями километров от разных непотребств и ужасов падения человеческого духа до состояния животного. От того мнилось им, далеким и неведомым, будто все это нереально, будто это страшная история на ночь и повод для извращенных фантазий.

Эту Нору выкупил… Вот она, главная героиня. И вот он, док, сказочный принц. И Салли безотчетно ощутила ненависть к этой высокомерной статной женщине в дредах. Женщине, которая не понимала, что ей просто слишком повезло, женщине, которая не могла даже нормально отблагодарить того, кто ее спас. И вообще она еще наивно не считала это спасением. Салли страшно сердилась на эту Нору, становилось обидно за доктора.

Завесу памяти пронзил сочувственный охрипший женский голос:

— Как ты все это терпишь? Как же это все отвратительно!

Это пленница успела уже посочувствовать “личной вещи”, хотя сама находилась в положении не более выгодном.

Слушать ее слова жалости совершенно не хотелось. Не ей знать, через что проходят статисты, марионетки, массовка. И если героиня только испытывает шок от того, что чуть не случилось, то массовке приходится жить дальше с тем, что уже случилось. В здравом уме или нет — никого не интересует. Но однозначно жить лучше, чем умереть.

— Ничего отвратительного, — резко осадила Салли женщину, отшатываясь от двери, оставляя “голубков” наедине, сползая по стене с обратной стороны, утыкаясь лицом в колени, не выпуская из костлявых пальцев саквояж.

Только солнце плавило землю отсветами, поедало ясный цвет травы. Девочка ощутила, словно ее за шею схватила невидимая рука, поэтому вздрогнула. В голове отзывались слова Норы, такие неуместные, такие снисходительные, будто она к маленькой обращалась. Да, на вид Салли выглядела почти истощенным ребенком, но память ее хранила то, что не доводилось узреть тем, кто считал себя совершенно “взрослым”, последние не сумели б прокомментировать врезавшиеся в сознание девочки картины.

Да, почти ничего отвратительного. Только она вспоминала собственный совершенно тупой взгляд, устремленный в деревянный грязный потолок, когда ее тело было распластано, точно на дыбе, на разгоряченном мускулистом теле хозяина. Он, очевидно, решил немного поиграть со своей “марионеткой”. Двигался за ней, немо приказывая ей, точно второй внешний скелет, точно кукловод. Она практически не видела в ту ночь его лица, слышала только, похожее на рык хищника его дыхание над ухом. Уже привычное. И он сминал ее худые ребра, давил на грудь, слегка душил…

Много что еще творил и кое-что даже нравилось ее телу. Редко. Пожалуй, она не ощущала отвращения. Впрочем, она не ощущала ничего.

Только этот равнодушный взгляд в потолок. Только нежелание понимать, что и зачем происходит. Не испытывала омерзения и при свете дня, точно все ее чувства изошли в этот глухой гниющий потолок там… И даже не корила себя за то, что боится и одновременно ждет каждый раз появления, возвращения своего мучителя. Но хотелось, чтобы это происходило как можно реже, хотя ее никто не спрашивал. Она ждала его, потому что если не он бы прибыл, то известия о его гибели, а это страшнее. Не хватало еще терзать себя беспочвенными обвинениями со стороны какой-то там совести, хватало и физической боли, к которой приходилось привыкать, потому что редко ничего не болело.

Джунгли создавали удобные условия, чтобы любая инфекция развивалась и оставалась в организме. С появлением Бена стало немного легче, он лечил, доставал антибиотики. Салли себя только всегда утешала, что если где-то что-то болит или даже кровоточит — это не страшно, совсем не страшно. Хуже, если вдруг что-то загноится, потому что от кровотечения всегда можно умереть довольно скоро, а вот от заражения намного мучительнее.

Жить все равно хотелось, ведь легко сказать, что вместо такого существования легче выбрать смерть, но гибнуть не легче, во много раз страшнее.

Она видела смерти пиратов, казни ракьят, она видела болезни и мерзость заражения паразитами. Она успела перебрать все варианты самоубийства еще в трюме корабля. И каждый скалился жуткими клыками бездны. Нет, достаточно перетерпеть очередной визит мучителя, а потом несколько дней можно приходить в себя, снова смотреть на солнце, вдыхать воздух. И не каждый его приезд являлся чистым издевательством, порой он ласкал ее, позволял… Только не вспоминалось, когда в последний раз. Кажется, в тот день, когда велел следить за появлением корабля. Да, тогда она была согласна на все лишь за то, что не страдала. Удачно совпали условия, когда зажила большая часть отметин на ее теле с его предыдущего “визита” и когда в голове главаря не возникло очередной садисткой идеи. Или так он и планировал, чтобы его марионетка оказалась послушна приказу, наряду с пиратами выслеживая “гостей”. И ее глаза оказались более зоркими… Или просто Ваас своей царственной волей отдал ей ненужное женское тряпье из чемодана. Но какая разница? Она не обвиняла себя за это подчинение.

Да и за что корить? Злость на себя возникает только там, где изменяют своим идеалам. Ее идеалы втоптал в грязь родной отец, впрочем, она никогда не видела в нем чего-то идеального. Главарь на его фоне значительно выигрывал. Эта почти демоническая власть, мощь… Он имел право на свою жестокость, а это жалкое создание по имени ее отец не имел, и все же позволял себе постоянно бить ее. Мать он, наверное, тоже бил когда-то, но Салли этого не помнила, как будто мать умерла еще до ее рождения, если бы такое возможно.

Может, мать тоже являлась просто тупеющей алкоголичкой? В это так не хотелось верить! Потому что созданный образ умершей матери всегда был для девочки чем-то вроде маячка, светлой надежды, что в мире есть добрые люди. И разрушение этой робкой веры означало полное погружение в безумие.

Вот Ваас уже не верил ни во что. Прежде всего, не верил, что есть кто-то надежный, кто-то, кто не оттолкнет и не предаст. В каждом он мог углядеть циника, но, что хуже, слишком часто оказывался прав, отчего и образ путеводной звезды в душе Салли понемногу разрушался. Нет, не жило в этом мире добрых, не в ее мире точно, может там, за стеклянным потоком благополучия. Как эта Нора, которая даже в таком тяжком положении смотрела свысока, обращалась снисходительно, точно приманивая дикого лисенка… А с главарем они обретались на одном уровне. И он хотя бы не унижал своей жалостью, на которую не был уже способен.

Да, однозначно, она ждала его. Его. По имени Ваас. Иногда. Редко. Всегда. Никогда.

Наверное, сознание ее так берегло себя от сумасшествия, по крайней мере, встречи с ним уже не приносили психике невыносимых страданий ужаса и паники. Разве только тело инстинктивно боялось пыток. Вот чего она действительно ужасалась. Иногда — и довольно часто — главарем завладевал всецело дух садиста, и тогда начинал травить паучьим и змеиным ядом, удары током, вывихивание пальцев… И прочее, что еще он мог придумать.

Правда, против яда он всегда потом давал противоядие, а ток никогда не доводил до смертельного напряжения. Не давал умереть ей, а она ему тоже смерти не желала. Ведь в случае его погибели ее не-жизнь стала бы еще страшней. Только иногда, когда становилось совсем невыносимо, она просила себя тихонько: “Только перетерпеть это, только перетерпеть”. В безвыходных ситуациях, когда сопротивление бесполезно, другого и сказать нельзя. Смерти своей она тогда не очень страшилась. Хотела только, чтобы все закончилось. Любой ценой. Но в какой-то момент ее оставляли в покое. Отдавали иногда доку подлечить.