Порой главарь и сам признавал, что перестарался, правда, никогда не говорил об этом. В случае ее смерти он не стал бы и минуты печалиться, он бы забыл о ней моментально, вспоминая равнодушно, как сломанную вещь, но все же неплохую и вполне годную вещь, которую не хочется нелепо и совершенно бесцельно уничтожать.

Порой он даже говорил со своей марионеткой. Достаточно длинные монологи часто прерывались вспышками безудержного гнева, он отвешивал ни за что оплеухи, мог сломать мебель. А взмах его руки по силе мало чем уступал атаке лапищи медведя. Но все-таки он говорил с ней. Вот только говорил он почти со всеми, в особенности, с пленникам, даже когда убивал их. По одному. Привозили их, ставили на помост в форте, потом сгребали трупы в яму. А он иногда лично методично расстреливал, разгуливая перед ними с пистолетом. И говорил. Сам с собой говорил. Потом как будто замечал подчиненных, обращался к ним уже другим тоном. Но рассуждал он все больше перед теми, кто не мог его слышать нормально. С пиратами обычно отпускал скабрезные шуточки, материл весь свет и отдавал достаточно сухие и верные приказания. Как будто знал, что пираты-то уж точно не услышат. Они и не пытались слушать… А Салли приходилось.

Иногда, особенно после удачной охоты на животных или на людей, он приходил и не мучил ее. Даже напротив. Вот как в ту ночь, когда обрезал ее волосы. Потом гладил по голове, плавно переходя к плечам, талии, спине, целовал, покусывая, шею… А она оборачивалась и смотрела на него преданными глазами, точно верная собака. И понимала, что она ничем не лучше собаки своей податливостью и послушностью. Понимала, что, наверное, это неправильно. Но правила здесь не действовали. И роль собаки, вернее, куклы, со временем почти понравилась ей. Хотела смотреть преданно и смотрела, и не истязала себя моральными помехами и принципами, бессмысленной борьбой.

Она желала ненавидеть Вааса, но для ненависти, как и для любви, необходима отвага, а Салли слишком боялась. Она задумывалась, что в Бедтауне девушки же как-то приспособились. Со временем Салли тоже научилась отключать голову, пытаясь даже соблазнять хозяина, потому что тогда становилось менее больно. Но преодолеть ужас перед пытками она так и не сумела. Только с детства из-за припадков ярости со стороны игрока-отца уяснила: сопротивление бесполезно. Да и куда ей, тощей, измотанной, не знающей ни единого боевого приема, вести борьбу? Сила врага намного превосходила, оставалось только смириться, принять все, как есть, запрятать гнев на самое дно сознания, где постепенно распускались кровавые крылья черного фрегата, альбатроса, который не смел являть себя при главаре, оставляя беззащитную девушку на растерзание монстру. Подсознательные чудовища никогда не спасут в реальности, поэтому Салли даже не просила изменения — слишком опасно.

Вот Нора вела с доком рискованную игру, упрямилась, правда, Бен от нее ничего и не требовал, он тоже еще вел игру своих старых норм и ценностей, старых, привезенных с большой земли. Так и таскали они каждый точно по большому чемодану. А, может, в этом огромном тяжелом чемодане содержалась их человечность? Человеком-то оставаться всегда нелегко.

***

Бен оставил Нору одну в сарайчике под честное слово о том, что она не сбежит в джунгли и вообще не будет предпринимать необдуманных шагов.

Солнце клонилось к вечеру, оно неизменно следовало по своему маршруту, являясь молчаливым свидетелем всего творившегося в разных уголках мира. Но никогда не вмешивалось, сменяясь в темное время суток одиноким блеклым глазом луны. Гип тоже наблюдал многое, но вот сделал кое-что, что-то предпринял, и ныне в душе его поселился страх за свою жизнь: его гибель означала ужасную участь для Норы. Отныне он пообещал, что будет заботиться о ней. О Салли, конечно, тоже не следовало забывать, ведь он словно приручил этого пугливого ребенка. И известно, что “мы в ответе за тех, кого приручили”. Но вот хватило бы его почти иссякшей человечности на двоих? Он очень надеялся.

Доктор тихонько взял из большого ящика несколько спелых плодов, распихав их по широким карманам удобных бежевых брюк, а потом неуверенно отхватил тощую жареную на углях рыбку, лежавшую на листе маниока.

Как назло, по причалу с видом печального лунатика прогуливался Ваас, докуривая изгрызенную сигарету. Думал. Очевидно, он все еще отходил от того возмущения, которое принесли официальные холодные заявления наемников. С умом главаря сложно было не догадаться, что об него пытались вытереть ноги. И не сам босс, а его прихвостни, которым Ваас ничего не мог сделать, ибо за любое неповиновение Хойт бы быстро разобрался с бандитом. С его-то превосходством по количеству транспорта, вертолетов, наличием нескольких самолетов (правда, грузовых), катеров и обученных людей… Ваас все это отлично понимал, но перед пленниками и тупоголовыми пиратами неплохо играл роль всемогущего “царя и бога”.

Для многих его власть таковой и являлась, например, Бена он мог стереть в порошок в любой миг, как и все то хрупкое, робкое добро, что пытался нести Гип двоим несчастным девушкам. Доктор остановился как вкопанный, когда главарь глянул на него, приближаясь.

— Куда потащил жратву? Не для себя, небось, — усмехнулся главарь, скептически уставившись на несчастную прокопченную рыбешку с зажаренными белыми пленками глаз; главарь махнул отстраненно рукой. — Все я о тебе знаю, Гип. О каждом из вас, гниды паршивые.

Лицо главаря окутал выпущенный через рот и ноздри дым. Коренастая невысокая фигура угольными очертаниями одиноко вырисовывалась на фоне закатного неба, где солнце медленно утопало в море, играя короной, заслоняемое головой с ирокезом.

Доктор короткими перебежками проследовал с глаз долой, подальше от главаря, неся, как сокровище, добытую еду. Он знал, что-то, что поймали пираты, раздается почти бесплатно, если, конечно, кому-то не взбредет в голове начать строить из себя бюрократа. Но это касалось рядовых, а что полагалось рабыням рядовых, нигде не говорилось. Однако Ваас вроде бы принял эту игру, его не интересовало, что Бен делает с “покупкой”. К счастью, его заняли другие проблемы.

Доктор невероятно обрадовался, зайдя в духоту сарайчика и обнаружив Нору на прежнем месте. На лице девушки читалось запредельное напряжение. Молодой человек узнавал себя в начале иссушившего его душу пребывания в пиратском лагере. Давно это было. Он поначалу тоже все строил планы побега. А потом понял — выхода нет.

Нора хмурилась, рыбу все-таки охотно приняла, но молча. Руки ее дрожали.

— Бен, — тихо позвала она, когда закончила трапезу. К тому времени они уже успели немного познакомиться, вроде бы она даже начинала понемногу доверять. Нора снова замолчала, она всем существом стремилась наружу, но словно приросла к месту, обнимая себя руками, наконец, набираясь смелости для вопроса: — Ты… Видел остальных?

Гип понял, о чем шла речь, потупил взгляд. Слова неохотно жгли язык, точно раскаленный свинец. Он пытался делать добро, но одновременно вычеркивал из сердца судьбу еще двух девушек. И всех прочих пленников, которых видел и мог еще увидеть в будущем.

— Нет, клетка была пуста. Их уже… забрали, — прошептал неловко Гип.

Нора кивнула, закрывая глаза, сжимая кулаки на коленях так, что побелели костяшки пальцев. Больше ее отчаяние ничем не проявилось. Только вся она словно померкла. Для нее борьба больше не имела смысла.

Гип устало прислонился лбом к стене, готовый биться об нее головой. Они находились вдвоем в вязком пространстве чужой боли и собственной неискупимой вины. О! Если бы знать, если бы ведать, что делать, как бороться с таким злом!

— Почему вы оказались там? — сдавленно спрашивал доктор, садясь возле женщины на пол, смотря на нее глазами старого спаниеля. Этот вопрос он хотел бы задать каждому, кого отправляли на муки. И себе. Зачем они оказались на проклятом архипелаге Рук? Какой бес нашептал им маршрут в кипящий котел?

— Моя подруга общалась в Интернете с каким-то человеком… Говорит, был очень обаятельный и много знал, — отрывисто, но спокойно поведала Нора, все еще не разжимая кулаков.