На краю котловины Пимо остановился и, взглянув вниз, увидел, что жертвы его нет. Он тотчас же обернулся к Митчелю с улыбкой.

Но улыбка в ту же минуту застыла на его лице. Он почувствовал, что на него сзади устремлен взгляд холодных серых глаз Хендерсона. Он это почувствовал таинственным шестым чувством, которое просыпается подчас у людей и животных, живущих среди дикой природы. С быстротою молнии повернулся он, выхватил свой револьвер из-за пояса. Но в ту самую секунду, когда глаза его встретились с глазами Хендерсона, он увидел блеснувший огонек — и затем наступила тьма…

Тело Пимо скатилось прямо в Черную котловину и упало поперек двух плывущих бревен. Митчель, увидя падающего Пимо, поднял руки вверх.

Взглянув в лицо Хендерсона, Митчель понял, что ему не придется умереть здесь, у реки. Глаза его устремились тогда на котловину, следя за начальником шайки, которого он любил, если только мог кого-нибудь любить. Ошеломленный, следил он, не спуская глаз, за двумя бревнами, которые плыли кругом котловины. На них лицом кверху лежал труп Пимо. Так доплыли они до трещины, повернулись и сразу скользнули в водопад… Крик ужаса сорвался с губ Митчеля. Хендерсон понял, что случилось.

— Ступай за мной, Митчель! — сказал он. — Мне некогда. Иди впереди и держи все время руки вверх.

Он и Сайси отступили в сторону, чтобы пропустить Митчеля, который прошел мимо с поднятыми вверх руками. Злые глаза его при этом сверкнули мрачным, безумным огнем. Он, казалось, готов был прыгнуть, как волк, и вцепиться в горло человека, взявшего его в плен. Но взгляд Хендерсона был холоден и тверд, а ружье наготове. Порыв ярости замер в душе этого зверя. Когда же он заметил Сайси, он понял, что это она спасла Хендерсона. Темное лицо его исказилось от злобы, и он выругался. Девочка задрожала и, прижавшись в испуге к Хендерсону, закрыла лицо.

— Ничего он тебе не сделает, дитя, — сказал ей ласково Хендерсон. — Не придется ему больше безобразничать на земле!

Тяжелый был в тот год санный путь в Верхнем Оттакунвисе. Дровосеки, пробыв четыре дня в поселке, возвращались к себе в лагерь. Вот уже три дня-брели они по снегу. Впереди, перед первой упряжкой, крепко стиснув зубы и сердито насупив от усталости брови, плелся рыжий Мак-Уэ, пролагая путь среди глубокого снега. Из всей огромной семьи, известной под названием «черных Мак-Уэ», только у него была огненно-рыжая голова и широкое красное лицо. Он был знаменит своей раздражительностью и вспыльчивостью. Но он был хороший дровосек и хороший возница, и лошади, словно собаки, доверчиво плелись по его следам. Перед второй упряжкой шел высокий, тощий, одноглазый дровосек по имени Джим Джонсон, известный под названием «Глиняный глаз». Прозвище это он получил потому, что слепой глаз его был покрыт бельмом, отливавшим беловатым цветом фарфоровой глины.

Дровосеки везли провизию в лагерь Конроя на Малом Сттакунзисском озере. Молча двигался маленький отряд по пустыне, тишина которой нарушалась только звяканьем бубенчиков и скрипом полозьев. Снежные полянки между обнаженными березами и темно-зелеными соснами светились туманным желтовато-фиолетовым светом умирающего зимнего вечера. Когда свет этот сделался прозрачно-серым, сани свернули в сторону и стали спускаться по крутому склону, ведущему к уединенной хижине Джо Годдинга на окраине Бернтбрукских лугов. Темные очертания хижины ясно виднелись на бледной поляне.

В окнах ее не было света. Не пахло заманчиво дымом. Хижина казалась совершенно заброшенной.

— Стой! — крикнул Мак-Уэ, с беспокойством оглядываясь на Джонсона.

Сани сразу остановились, и бубенчики звякнули в один голос. В полной тишине дровосеки услышали отчаянный плач ребенка.

— Не доставало еще, чтобы там случилось что-нибудь! — проворчал Мак-Уэ, надежды которого на горячий ужин улетучились вдруг, как дым.

Услыша эти слова, Джонсон пробежал мимо него и большими скачками пустился вниз по склону.

Рыжий Мак-Уэ стал не спеша спускаться вслед за ним вместе с санями и лошадью. Он не терпел никаких нежных чувств и приготовился ко всяким неприятностям.

Когда он подъехал к дверям хижины, плач ребенка уже прекратился. Войдя в комнату, он нашел Джонсона на коленях перед плитой, которую тот поспешно растапливал. Рядом с ним, закутанная в его пальто, стояла крошечная белокурая девочка лет пяти. Она крепко держала его за руку, словно боялась, что он уйдет от нее. В хижине было почти так же холодно, как и на дворе. На полу посреди комнаты лежало окоченевшее тело Джо Годдинга, покрытое постельным бельем и одеялами. Очевидно, девочка напрасно пыталась согреть его.

Рыжий Мак-Уэ с минуту молча смотрел на тело, затем наклонился к нему и ощупал лицо и грудь.

— Мертвее мертвой селедки, — пробормотал он.

— Дд! Бедный старый неудачник! — отвечал Джонсон, продолжая растапливать плиту.

— Сердце? — коротко спросил Мак-Уэ.

Джонсон не отвечал до тех пор, пока дрова не разгорелись, распространив приятную теплоту в комнате. Только тогда встал он с колен.

— Не знаю, — сказал он. — Умер он несколько часов тому назад. Огонь погас… Ребенок чуть не замерз… Больной, а вздумал один оставаться с ребенком!

И он строго взглянул на распростертого на полу Джо.

— Ни на что он не годился! — сказал Мак-Уэ, привыкший обо всех отзываться плохо.

Пока дровосеки разговаривали, голубоглазая белокурая девочка молча посматривала то на одного, то на другого. Джонсон первый вошел в хижину, первый приласкал ее и согрел, успокоил ее и отогнал от нее все ужасы. А между тем он не понравился ей, несмотря на то, что худое бледное лицо его было очень спокойно и добродушно. Она невзлюбила его слепой глаз и протянула свои ручки Мак-Уэ. Губы Мак-Уэ презрительно искривились. Сделав вид, что не замечает крошечных ручек, он подошел к мертвому и, подняв его с полу, уложил аккуратно на кровать и прикрыл одеялом, чтобы его не было видно.

— Нельзя быть таким злым, когда ребенок просится к тебе на руки, — сказал Джонсон, увидев, что голубые глаза девочки наполнились слезами.

— Все женщины похожи друг на дружку и в шесть, и в шестнадцать, и в шестьдесят шесть лет, — насмешливо ответил Мак-Уэ, поспешно шагая к дверям. — Терпеть их не могу. Смотри сам за ней, а я буду смотреть за лошадьми.

— Не говорите так громко! — сказала малютка. — Вы разбудите папу. Бедный папочка болен.

— Солнышко ты мое! — сказал Джонсон, прижимая малютку к своей груди. — Не бойся, мы не разбудим папу. Скажи лучше, как тебя зовут?

— Папа звал меня всегда Роза-Лилия, — ответила девочка, играя пуговкой на жилете Джонсона. — Согрелся он теперь? Он такой был холодный и ничего не отвечал мне.

— Роза-Лилия?.. Пусть будет по-твоему! — согласился Джонсон. — Не надо больше беспокоить папу. Займемся лучше ужином.

Комната обогрелась, и Джонсон с Розой-Лилией, двигаясь все время на цыпочках, накрыли стол, вскипятили чай и поджарили несколько ломтиков ветчины. Когда рыжий Мак-Уэ вернулся из конюшни и принялся стряхивать с себя снег, Роза-Лилия сказала ему: «Те…» и, приложив палец к губам, взглянула в сторону неподвижной фигуры, лежавшей на кровати.

— Роза-Лилия говорит, что папе надо дать выспаться, — поспешил объяснить Джонсон так многозначительно голосом, что произвел впечатление даже на Мак-Уэ.

Когда ужин был подан, Роза-Лилия, прежде чем придвинуть свой стул к столу, с минуту или две вертелась около Мак-Уэ, думая, вероятно, что окажет ему большое внимание, если сядет рядом с ним и позволит ему нарезать себе ветчину. Убедившись в том, что он даже не смотрит на нее, она глубоко вздохнула и села рядом с Джонсоном. После ужина, когда посуда была уже вымыта, она попросила Джонсона уложить ее в маленькую постельку, стоявшую у печки. Она захотела поцеловать отца и пожелать ему спокойной ночи, но Джонсон убедил ее, что будить его нельзя, так как ему сделается хуже. Девочка горько заплакала и долго еще всхлипывала во сне.