Глава четвёртая

Полнолуние выпало на второй четверг октября, когда моего отца, дядюшки и бабки не было уже три недели. Весь день было ветрено, но с приходом темноты всё улеглось, лишь высоко в небе задумчиво плыли белые облака. К десяти часам, когда весь дом погрузился в сон, луна озарила гавань, и морская вода то становилась серебристо-белой, отражая яркий свет, то делалась свинцово-серой, когда набегало очередное облако.

Выйдя из дома, я сделал лишь несколько шагов, когда меня заметил Харон и угрожающе зарычал. Но пёс замолк, едва я бросил ему заготовленные куски мяса. Однако страх внушали не псы, потому что их всегда можно задобрить и убрать со своего пути. Я никак не мог избавиться от длинной тени, прилипшей к моим ногам, не мог обойти чёрные силуэты деревьев, лежавшие поперёк дороги и до боли напоминавшие то ведьму, то скелет, а то целую сцену кровавого пиршества, человеческого заклания или сонм про́клятых душ.

Перебравшись через частокол, я некоторое время бежал по колее ухабистой дороги, а затем выбрался на открытый простор сквозь заросли ежевики и папоротника. Представшее моим глазам устье реки напоминало раздвоенный и переливающийся серебристый язык, он жалил темную плоть мрачного берега.

Показалась мельница, и я остановился перевести дух. Там горел свет. Я вновь пересёк заросли ежевики и медленно пошёл дальше. Висевшая на одной петле дверь закрывалась неплотно, и падавший наружу свет поминутно прерывался двигавшимся внутри силуэтом.

Свет исходил от небольшой лампады из числа тех, что были популярны у ранних христиан. Светильник представлял собой масляный сосуд, на краю которого медленно горел крохотный фитиль. В середине комнаты стояла жаровня, и на ней бурлил котёл с варевом.

— Ну, вот ты и пришёл, парень.

Тусклая лампада освещала комнату более равномерно, нежели яркие солнечные лучи. На полке у стены высилась гора книг, а на жерновах позади жаровни рядами стояли бутыли, кувшины и жестянки. Потолок в одном месте провалился, и к пролому, ведущему к помещению наверху, была приставлена деревянная лестница. Пролом был закрыт от сквозняков старой мешковиной.

— Пришёл. А вы... узнали?

Она захлопнула дверь.

— Отличная полная луна, но не хватает одной мелочи. Сядь-ка... Ну что ж, как там тебя? Моган?

Я сел на край табурета, где в прошлый раз грыз салат кролик.

— Значит, не испугался прийти ко мне?

Я кивнул.

— Хорошо, за мужество полагается награда. Я попробую тебе помочь.

Я протянул второй шиллинг, но женщина покачала головой.

— Не спеши. Всему своё время.

Взяв ложку, ведьма помешала своё варево. Угли жаровни осветили снизу её сосредоточенное загорелое лицо. У меня мелькнула мысль, что когда-то она была красивой.

— Кстати, у меня больше нет кролика, — сказала она, — Его убил горностай.

— Ох!.. Мне так жаль.

— Ты видел, как танцует горностай на охоте?

— Нет.

— Дикий зверь не знает милосердия, но убивает только ради пропитания. Человек же убивает по собственной прихоти и под воздействием неведомой жестокой силы, которую называет «закон». Может, твою мать звали Моган?

Я уставился на неё, не мигая.

— Почему?

— Я вижу «М» в котле. И я бы не удивилась, если бы тебе дали её имя.

— Да?...

Ведьма подняла на меня взгляд.

— Видел ли ты когда-нибудь светлячка при дневном свете?

— Нет.

— Как-нибудь придёшь, и я тебе покажу, какие они. Похожи на жучков. И самка светит ярче самца. А если она носит яйца в своём брюшке, то они тоже светятся изнутри, словно угольки в костре. Ты знал, что при свете трёх или четырёх светлячков можно читать?

— Нет.

Ведьма вновь уставилась в котёл.

— Изучай природу, Моган. Природа укажет тебе путь там, где самые мудрые люди будут беспомощны... Кажется, ты родился у реки, парень.

— У этой реки? — уточнил я.

— Нет. Та река больше. Шире и глубже.

— Где она?

— Мне известны не все реки Англии. Может быть, та река бежит через Бристоль. Через Плимут или Лондон. Я вижу любовь... и ненависть... и алчность... и болезнь. Но никакой нищеты или богатства. Похоже, твоя мать была из хорошей семьи. У тебя нет причин стыдиться её, если ты переживал на этот счёт.

На это я ничего не ответил.

— История твоих родителей не нова. Это ясно как день. Но дело не всегда в деньгах и человеческой жадности.

— Отчего... Отчего она умерла?

— Мне кажется, это чума. Ясно вижу болезнь и смерть. Странно, что тебе удалось выжить. Но я не вижу никаких родственников. Вижу лишь твоего отца... он едет с тобой верхом... по узкой тропе...

Повисла тишина. Похоже, ведьма больше ничего не могла сказать.

— Вы сказали «алчность»? — осмелился я наконец.

— Да, алчность. Но не спрашивай меня, что это значит... Может быть, алчным был твой отец: он сорвал и похитил цветок, распустившийся не для него.

Женщина встала, сложив руки. В неверном свете её тень напоминала тень огромной кошки.

— А знаешь ли ты, парень, что варится в котле, в котором я увидела твоё прошлое?

— Н-нет...

— Это моя еда на завтрашний день.

Я ничего не ответил.

— Тушёная крольчатина. Если не веришь — возьми ложку да попробуй.

— Нет!

— Боишься, что это колдовское зелье? Если у тебя есть дар и твои глаза открыты, то неважно, куда ты смотришь. Я с одинаковым успехом могла бы прочитать твоё прошлое, глядя и на капустную кочерыжку, и на череп Парацельса.

Женщина подошла к бутылям, расставленным на жерновах.

— Ты ведь знаешь, кем был Парацельс, Моган?

— Нет.

— Тебе забивают голову греческим, латынью и философией, но никто тебе не расскажет, как излечить болячку или заживить порез на пальце. Ну-ка, подойди сюда.

Я медленно поднялся с табурета и, пока она не видела, заглянул в бурлящий котёл. Мне показалось, что там мелькнул чей-то образ, и я отшатнулся.

— Вот чистец, — начала ведьма. — И шафран от кори. Это камнеломка, она от камней, а костяное масло спасёт при обморожении. Окопник и солодка — от бронхита, а душица и анис — от мигрени... Куда без этого? Не многие приходят ко мне лечиться. У них дрожат поджилки. Они приходят, лишь когда заболеет скот, да и то вчетвером, чтобы было безопаснее. Видишь, какой ты храбрец, Моган? Ты явился туда, куда всякое дурачьё боится даже сунуть свой длинный нос.

— А ещё вы говорили про ненависть, — прошептал я.

— И про ненависть, и про любовь. Между мужчиной и женщиной всегда есть и то, и другое, и ты это ещё поймёшь. Страсти разгораются, если любовь горяча и под запретом. И когда происходит предательство, наступает черёд ненависти, она расцветает, как сорная трава в пшеничном поле. Так что ты ещё счастливчик, Моган Киллигрю.

— Почему?

— Ты рождён страстью, и в тебе больше жизни, чем в тех, что появились на свет благодаря супружескому долгу, естественным потребностям и скуке, вызванной долгим совместным проживанием. Придёт время, и, может быть, ты тоже познаешь любовь и ненависть, от которых сгорали твои родители.

Луна почти успела пересечь небо, прежде чем я ушел. В конце концов ведьма приняла мой шиллинг. Она ещё много говорила и меняла тему разговора каждый раз, когда замечала малейшее моё движение. Но я больше ничего не услышал о своей матери.

Я уходил с ощущением неловкости и неприязни, а также и с лёгким чувством облегчения от того, что испытание окончено. Пока она со мной говорила, меня и тянуло к ней, и отталкивало. Я чувствовал, что она старалась наложить на меня свои чары, и что в какой-то степени преуспела. И я, притянутый этим влечением-антипатией, как притягивает край утёса, рано или поздно вернусь.

Ночь становилась темнее, и небо затягивало облаками, и путь домой не казался приятнее, чем из дома. Я отметил коротким куском верёвки сломанную доску в заборе, но подойдя ближе, услыхал тихие хрипловатые голоса, а потом и шарканье ног.

В неясном свете луны по той же тропе, что и я, вверх по холму поднималась группа людей. Шестеро мужчин. У первого, в серой шляпе с опущенными полями, была перевязана рука. Ещё один — негр. Все плохо одеты, двое почти в лохмотьях. Должно быть, какая-то банда грабителей, скитающихся по просторам Англии, однако шли уж слишком уверенно, как будто к определённой цели.

Они прошли мимо, я постоял и потихоньку, от куста до куста, двинулся следом. Незнакомцы остановились у запертых ворот Арвнака и заколотили в них, пытаясь открыть. И лишь тогда, в ярком блеске луны, я распознал в том, что в серой шляпе, капитана Эллиота.

Они сказали, что бросили якорь в Хелфордской гавани всего два часа назад. И только «Дельфин». «Нептун» шёл с ними, но они разделились во время шторма. «Дельфин» получил тяжёлые повреждения, нуждался в ремонте и снаряжении. И кроме того, помощник, мистер Лав, болен.

— Буди отца, мальчик.

— Его нет дома. И бабушки тоже.

— Тогда кто здесь главный? Твоя мать?

— Моя... матушка нездорова. Мой дядя, мистер Найветт — вот он сейчас здесь.

— Тогда позови его. Можешь справиться с этими псами?

— Могу. Но уже сильно за полночь. И мистер Найветт в постели.

— Скажи ему, кто пришёл, и что у нас к нему срочное дело. В итоге мы убедим его, что это стоит бессонной ночи.

Моё возвращение вышло совсем не таким, как я ожидал. Я перебрался через ограду, успокоил Харона, тихонько прошёл через спящий дом и разбудил дядю Найветта. С тяжёлой от похмелья головой он не стал выяснять, откуда я узнал про гостей. С ворчанием натянул рубаху и штаны, а сверху накинул потёртый бархатный чёрный халат. Потом дядя Найветт побрёл в другое крыло, пинками привёл Длинного Питера и ещё одного слугу в некое подобие бодрствования и приказал отозвать собак и открыть ворота.

При виде капитана Эллиота Генри Найветт принялся выражать сочувствие, но был немедля оборван.

— Не время сейчас для любезностей, мистер Найветт. Нас серьёзно потрепало у побережья Кармартена. Потом мы попали в непогоду у Лендс-Энда и чуть не пошли ко дну. Капитан Барли отброшен к Сент-Айвсу, и, может быть, к этому времени его корабль уже затонул с подветренной стороны того сурового берега.