Глава пятая

Несколько дней жизнь шла как обычно. Из Нансача, куда переехал королевский двор, приходили письма с новостями об отцовской жизни, правда, смутные и без упоминаний о дате возвращения. Я слышал, как Генри Найветт ворчал, что у Джона, мол, шлюха такая услужливая, не видать нам его, пока она все деньги не вытянет.

А потом, примерно через неделю после ухода «Дельфина», горничная миссис Киллигрю, Ида, пожаловалась на головную боль и бессонницу. На следующий день молочницу и Дика Стэйбла, арфиста, свалила жестокая лихорадка, и ещё двоих через день. Приступы четырёхдневной малярии — явление довольно распространённое, и это могло быть сезонной вспышкой, но в воскресенье я услышал, как шепчутся две пожилые служанки. Одна из них, Мод Ванс, домашняя повитуха, сказала другой, что час назад заглянула к болеющей Иде и обнаружила, что та без сознания, а, сняв рубаху, увидела алую сыпь на её животе и бёдрах. По дому быстро разнеслась весть о том, что моряки оставили после себя болезнь.

Никто не знал, что это за болезнь и как её лечить. Больных поместили в большую комнату, окна в ней закрыли и завесили чёрной парусиной, так что ночь там стала неотличима от дня. Стены промывали уксусом, на оловянных блюдах над огоньками свечей курились травы. Моя мачеха, ещё слабая от прошлой болезни и к тому же беременная, всё-таки настояла на том, чтобы самой распоряжаться уходом за больными.

В конце первой недели скончалась доярка, а вскоре — шорник. Заболело ещё двенадцать человек, но пока только из прислуги. У всех болезнь протекала по-разному: у одного — в легкой форме, у другого — в тяжёлой. Ида лежала в беспамятстве, а Дик Стэйбл уже встал на ноги и помогал ухаживать за остальными. У одного на теле выступила сыпь. Других день-два трясло в лихорадке, а потом им полегчало. Один мужчина ужасно бредил и умер, не приходя в сознание; двое или трое пластом лежали несколько дней с открытыми глазами, как будто бодрствовали.

Мод Ванс что-то там бормотала про сыпной тиф, а Генри Найветт даже произнёс страшное слово «чума». Однако моя тётушка Мэри Киллигрю, которую настолько взбудоражил этот недуг, что она совсем позабыла своих соколов, сказала, что это точно не чума. Она пережила в Лондоне чуму 1563 года, когда умерло двадцать тысяч человек, и эта хворь совершенно не похожа на нашу; ей ли не знать. Как по ней, так болезнь скорее похожа на пятнистую смерть; это всё те пьяные галдящие пираты — если впустил к себе в дом распоясавшихся мужиков, то не жди добра. Так что если это наказание, то она совсем не удивлена.

В конце октября в доме болел двадцать один человек, включая Томаса Розуорна, нашего управляющего, а трое скончались. Двенадцать шли на поправку. А потом всё-таки один из детей подхватил заразу. Им оказался Пол Найветт, мой кузен, ему почти сравнялось шестнадцать. Затем Мод Ванс. А потом и миссис Киллигрю.

Мод Ванс переносила болезнь очень плохо и несколько дней находилась между жизнью и смертью; миссис Киллигрю переносила недуг легче, хотя очень ослабла и едва держалась на ногах. У Пола Найветта страшно болела голова, и он не мог помочиться. Язык его покрылся язвами, и второго ноября он в муках скончался.

Свою последнюю прогулку Пол совершал на этот раз под ливнем, только уже в гладком гробу из сосны, сколоченным Тимоти Карпентером, нашим разнорабочим и мебельщиком, которому пришлось потратить древесину, припасённую на новые настенные шкафы для кладовой. Смерть я всегда воспринимал как нечто происходящее с другими людьми, но не со мной; но со внезапной кончиной Пола, чей металлический пенал по-прежнему находился у меня и с кем мы понарошку враждовали, смерть вплотную приблизилась к нашему дому.

В середине ноября, когда многие наконец пошли на поправку и за последние шесть дней новых заболевших оказалось всего двое, мачеха слегла с девятым ребенком. Как сказала тётя Мэри, это был неподходящий сезон. С тех пор как умер его сын, мистер Найветт не выходил из запоя — он хотел вернуться в Розмеррин, но жена не позволила, опасаясь заразы, и заперла все окна и двери; Мод Ванс, наша акушерка, всё ещё была слишком слаба, чтобы ходить, а когда в таком же состоянии оказался и Розуорн, пал последний оплот порядка в нашем доме.

Белемус шёпотом, прикрываясь рукой, рассказал мне о миссис Киллигрю, когда мы должны были слушать, как Элизабет читает отрывок из Цицерона. Первые схватки у миссис Киллигрю начались во второй половине дня. Джейн Джоб и Кейт Пенраддок были с ней.

— Окажись я на их месте, я бы сложил с себя обязанности и не знал бы, что делать дальше.

— Правда? — спросил я.

— Когда я вырасту, стану хирургом. Это полезное ремесло. И первым, кого я вскрою, будешь ты.

— У них есть свои семьи, — сказал я через минуту.

— У кого?

— У миссис Джоб и миссис Пенраддок.

— Ах да, твоя правда. Не сомневаюсь, скоро у нас появится еще одна маленькая кузина. Скоро вернётся Крючкотвор и расскажет, что он сам во всем разобрался.

Но утром пастору Мертеру нечего было сказать. Снаружи дул сильный ветер, и широкое устье реки покрылось белой пеной. Дом, как всегда в непогоду, наполнился сквозняками и скрипом окон. Когда мы шли по коридору, чтобы перекусить, то слышали стоны миссис Киллигрю, Оделия разрыдалась и захотела побежать к матери.

После уроков, перед самым обедом, я забрел на кухню. Вместо того чтобы готовить обед, они пекли хлеб, что обычно делали рано утром.

Огромную хлебная печь, в которую несколько часов назад закинули большущие вязанки дров, только недавно открыли, и из неё разгребали пепел перед тем, как поставить буханки. Я молча бродил вокруг, никому не мешая. Жар из духовки быстро распространился по всей кухне, полегче стало, только когда последняя партия хлеба скрылась в печи и дверь духовки закрыли. Подошла Сара Кист, которая пекла хлеб вместо заболевшего Саймона Кука, сунула босые ноги в старые войлочные шлёпанцы и отхлебнула большой глоток молочной сыворотки.

— Роуз уже вернулся?— спросила она Стивенса, который принёс котёл для супа.

— Ага. Минут десять назад. Пендавей не придёт.

— Почему?

— Говорит, лихорадки боится.

— Пусть пиявку себе поставит. Постыдился бы. Как же быть?

— Роуз обошёл весь Пенрин. Потом был у Клэпторна. Клэпторн говорит, мол, не умею роды принимать. Сказал, надо ехать в Труро.

— Они все перепугались. Вот главная беда с ними. Миссис должна справиться сама, как сможет.

Вторая кухарка добавила:

— Сдаётся мне, что без них ей даже легче будет. Со своим третьим я двадцать часов пролежала. Пиявок ставили дважды, да всё без толку. А потом Сэм повесил над ложем гроздья рябины, это придало мне сил, и я разродилась.

— Но Джейн боится, что дитя пойдёт ножками вперёд. Коли так, помощи ждать будет неоткуда. Говорю тебе, это всё из-за этих проходимцев, госпожа Мэри правильно сказала. Пришли и сглазили нас. Четверо уже преставились, и только небо знает, когда всё это кончится. Те двое не протянут и до ночи, помяни моё слово!

— Ну, коли так, то Джейн не позавидуешь. Страшно подумать, что скажет хозяин, если миссис и её дитя помрут. Тут уж виноват или не виноват, а ответь, будь добр.

— Хозяин и сам хорош. Надо было за семьёй смотреть, а не греховодничать по столицам. Был бы он умён, мы бы сейчас горя не знали, говорю как есть.

Они умолкли, одна бросила на меня предостерегающий взгляд. Я зашёл в кладовую, заставленную бочонками с крупой и соленьями, глиняными горками с припасами и глубокими деревянными кадками с мукой. Там никого не было, и я другой дорогой пошёл назад, в дом. Потом я увидал Мэг, но она несла миссис Киллигрю капустный поссет, и не остановилась, только испуганно кивнула мне. Поднявшись наверх, я услышал крик миссис Киллигрю.

Мне не понравился этот звук. Ужин запаздывал, о нас все почти забыли, и я забрёл в кабинет отца. В последнее время им пользовался мистер Найветт. Там уже давно не убирали, воздух был сырой и затхлый, по комнате разбросано с десяток кубков, и в некоторых ещё оставалось вино. Дождь стучал по оконному переплёту, как берёзовая метла.

На столе осталась раскрытой книга, в которой писал мистер Найветт. Не думаю, что он прикасался к ней после того дня, как сокольничий Бьюз пришёл к нему с вестью о смерти Пола.

Я взглянул на записи.

«21 октября расп. Джон Мичелл продаёт 200 ярдов тонкой бархатной ткани по цене 18 ш. за ярд. 180 ф. Заплатил капитану Эллиоту одну пятую = 36 ф. Заплатил Дж. Мичеллу одну пятую = 36 ф. Различные прочие платежи 18 ф. Остаток 90 ф.».

«29 октября расп. Т. Роскаррок 80 ярдов пурпурной шелковой ткани по 2 ф.10 ш. за ярд = 200 ф. Запл. Дж. Роскарроку одну пятую = 40 ф. Различные прочие платежи = 12 ф. Не считая одной пятой капитану Эллиоту = 40 ф. Всего 108 ф.»

Я захлопнул счётную книгу. Я не знал, кто ещё заходил в эту комнату. Хорошо хоть, мало кто умел читать, но мне представлялось, что подобные записи лучше держать в секрете.

На столе лежала книжка поменьше, в чёрном кожаном переплёте, я открыл страницу, заложенную соломинкой. На этот раз записи были сделаны отцовской рукой.

Заплатил Джону Харрису из Ламреста 15 ф. Долг ему 235 ф. Долг Джону Хилу 1000 ф., мистеру Челленору 250 ф., Хью Джонсу 550 ф. Заплатил мистеру Косварту и его дяде 50 ф. Долг Уильяму Гилберту из Лондона, галантерейщику, 26 ф. Мистеру Сиприану из Лондона, кузнецу, 100 ф. Заплатил миссис Арскотт 15 ф. Долг её величеству согласно докладу мистера Рейнольдса из казначейства 1700 ф. Одолжил у мистера Стэйнса 200 ф., теперь долг ему составляет 1400 ф. Долг Энтони Хани 150 ф.

Далее в длинном списке шли записи помельче, включая статьи домашних расходов, кое-какие долги, полученную арендную плату.

Я блуждал по тёмному коридору и заглянул в зал, где прислуга накрывала на обед. Мимо прошмыгнул пастор Мертер, со своим подвижным лицом как у хорька.