Это была её комната, в этом не могло быть никаких сомнений. Длинная узкая кровать под пологом из тафты, а пол скрывался под ковром — некогда жёлтым, но давно выцветшим и истрепавшимся. Льняные простыни всё ещё оставались на месте. На столике у окна я увидел коробку из-под сластей, перламутровую чашку и свечной огарок. Внизу у столика стояла пара поношенных тапочек из синего бархата, а в кресле ничком лежало зеркало, словно опрокинутое в спешке.
Я поднял тапочки, спрятал их под колет и выбежал из дома.
Нас ожидали в Трерайсе, и Джек Аранделл вышел навстречу в сопровождении своей матери, младшего брата и сестёр, следовавших немного позади. Я относился к Джеку так же, как и к прочим знакомым мальчишкам, и совсем не думал о том, как он изменится с годами. Джек был твёрд, своенравен и открыт, и уже сломавшийся низкий голос делал его могучий и глубокий смех ещё более пугающим. Джек потерял отца в возрасте четырёх лет, и его воспитанием занимался сэр Ричард Гренвилль до тех самых пор, пока не был убит.
Усадьба Трерайс была новой, её построил и расширил отец Джека. Дом с высокой остроконечной крышей был очень красив, хотя и уступал нашему по величине. Хозяйка, миссис Аранделл, выглядела прекрасно. Для своего покойного мужа она была второй женой, значительно моложе его. Меня неприятно удивило, когда мой отец начал ухаживать за ней. Вне всяких сомнений, эти ухаживания не выходили за рамки приличия и не могли никого оскорбить, но я был слишком молод и испытывал жгучее чувство стыда за бестактное поведение своего отца. Он пригласил Аранделлов провести с нами ближайшее Рождество, и миссис Аранделл, густо покраснев, поблагодарила его и пообещала, что попытается организовать эту рождественскую встречу.
— Не стоит пытаться, Гертруда. Просто берите и приезжайте.
— Но, Джон, я ведь не одна. У меня четыре падчерицы, и две из них всё ещё на выданье. И это не считая остальных членов семьи.
— Берите всех с собой. Это будет весёлое Рождество, и чем больше будет наша компания, тем веселее.
В ту ночь я спал в одной постели с Джеком в квадратной тёмной комнате с чёрными стенами. Мы ещё долго говорили после того, как в доме погасли огни. Джек сказал, что он знает, куда могли уехать Фарнаби. Сестра миссис Фарнаби была замужем за человеком по имени Марис, и у них была ферма в горах за рекой.
Джек совсем недавно вернулся из оксфордского Эксетер-колледжа и всего через год после поступления уже получил место в Линкольнс-Инн2. Он рассказал мне о жизни в Оксфорде, о комнате за шестнадцать шиллингов и восемь пенсов в год, об игре в кости в общежитии и о долгих бессонных ночах, проведённых за горячим обсуждением проблем мироздания с людьми похожего склада ума. Рассказывал, как ему пришлось переоблачиться в ремесленника, чтобы своими глазами увидеть одну из церемоний в церкви святой Девы Марии, говорил о том, что после Корнуолла в Оксфорде жутко холодно, из-за чего, вернувшись восьмого января, он заказал себе уйму дров. Джек поведал мне о логике, которую изучал, о законах против бород и длинных волос и о лекциях по риторике и теологии.
Спустя какое-то время он замолчал и вдруг спросил:
— Как ты относишься к Аранделлам из Толверна, Моган?
— Я не был у них после того, как... как поспорил тогда с Томасом. А что?
— Джонатана я уважаю. Но, как и ты, против того, чтобы он превратился в какую-то домохозяйку и управлял ими всеми в ближайшее время. Ты знал, что в следующем месяце Джонатан женится на Гертруде Карью?
— Нет. Она еще слишком юна.
— Они будут хорошей парой. Даже его отец одобрил.
— Почему «даже его отец»?
— Потому что сэр Энтони, как мне кажется, к старости лет стал совсем плох и по несколько дней кряду ходит сам не свой. Ты ощущаешь в себе тягу к старой вере, Моган?
— К старой вере? — удивлённо переспросил я. — Нет. Я протестант, как и все здесь.
— Как и все мы должны быть. Католик — ещё одно имя предателя в наши дни. Сколько из них находится на жаловании у испанцев. Но мы, Аранделлы — разнородная смесь. Наши кузены...
— А, Аранделлы из Ланхерна, знаю их.
— Мой дед, к счастью, верил в иное, и мы такие же непреклонные протестанты, как и Киллигрю. То же самое можно сказать и об Аранделлах из Толверна.
— У тебя есть основания полагать...
— Помнишь, мы встретили тут человека по имени Петерсен?
— Да, я и забыл, что ты тоже его видел.
— Не думаешь ли ты, что он выглядел как священник?
— Нет. По крайней мере, я не думал об этом. На что ты намекаешь?
— Эти священники всё ещё прибывают из Франции с намерением свергнуть королеву или организовать мятеж к моменту высадки испанцев. А где удобнее всего начинать вторжение, как не в Толверне, с его тихой бухточкой, спрятанной в лесах?
— Не спорю, место подходящее, но Аранделлы Толверна так же верны королеве, как и мы!
— Возможно, я напридумывал всякого. Возможно, я слишком пекусь о тех, кто носит одно со мной имя. Но ведь... изменить мнение не так сложно, как можно подумать. В Оксфорде было несколько лекций... человека по имени Карри... он ставил под сомнения многие из существующих убеждений. Я могу понять такого, как сэр Энтони, который в любые времена мыслит эксцентрично, возможно, он слишком заводит себя, и в итоге его новые убеждения изживают себя, и он остается со старыми. Это как деревянной доской пытаться проковырять камень…
За деревянной панелью пискнула крыса, но вскоре убралась восвояси. От тепла нас разморило. Помню — перед тем как провалиться в сон, — я подумал о разнице в нашем положении. Кто я, лишённый имени, земель, независимости — незаконнорождённый сын из огромной семьи, которая по уши в долгах; и кто он — уже хозяин этого прекрасного дома и богатого незаложенного поместья, совершенно спокойный за свою жизнь, которая пройдёт в кипучей деятельности и почёте.
Два-три дня спустя после нашего возвращения домой, оставшись наедине с миссис Киллигрю, я начал разговор:
— Мадам, вы упоминали, что знали Фарнаби.
— Я знала миссис Фарнаби в Девоншире, когда она была ещё маленькой. Её отец служил у моего отца стюардом.
— Вы слышали, что они в бедственном положении?
Нет, она не слышала. Я рассказал ей обо всём, что знал, пока она склонилась над кружевом.
— Твой отец не всегда рассказывает мне о буднях поместья… Хотела бы я послать им денег или подарить что-нибудь, но, увы, у меня их нет…
Мне перехватило горло, но я попросил:
— Вы бы могли пригласить сюда дочку, Сюзанну Фарнаби, на Рождество, мэм.
Она настолько удивилась, что я ещё больше покраснел.
— Могла бы, Моган. Ты хочешь, чтобы она пришла?
— Сомневаюсь, что она придёт. В смысле она вряд ли придёт сюда после того, как их выгнали с фермы.
— Ты находишь это жестоким.
— Не знаю, с чем это связано, что стряслось, но…
— Моган, у твоего отца тоже серьёзные трудности с деньгами. Сейчас у нас временная передышка, за что я благодарю Бога, однако это счастье скоро закончится. Потому он и жесток, что сам в стеснённом положении. Если хочешь, я приглашу девочку. Напишу её матери. Пусть приходит вместе с Гертрудой Карью.
— Скорее всего, отец этого не позволит, даже если они захотят.
— Не станет же он придираться из-за пары лишних гостей? Более того, в такой куче народа вряд ли он вообще заметит её здесь.
Я поймал её взгляд. В других глазах, скорее всего, я увидел бы лёгкую насмешку, но только не у миссис Киллигрю. Религия и размышления являлись её неизменными спутниками.
— Благодарю, мэм. Всё-таки мне кажется, что она не придёт.
— Посмотрим.
Как-то раз на той неделе я сумел ускользнуть в одиночестве и пошел к разрушенной мельнице возле Пенрина. Мельница опустела. Кэтрин Футмаркер ушла, захватив с собой все пожитки. Только галка захлопала крыльями в темноте, когда я толкнул дверь. Пару раз я окликнул хозяйку, с каждой минутой ощущая всё бо́льшую радость оттого, что её не вижу. Все бутылки и свёртки исчезли, как и деревянная кружка, и жаровня, и железный котелок. Остались только выжженный круг на полу, серый пепел, сломанная скамья... Я вернулся на свежий воздух, прикрыв дверь за собой.
Лишь по пути домой я понял, что к моему облегчению примешивается смутное разочарование.
Первыми из наших гостей, двадцатого, прибыли сэр Генри и леди Киллигрю, вместе с ними домой вернулась и бабушка. Я не помню, чтобы когда-либо до тех пор встречал сэра Генри. Полагаю, ему было лет шестьдесят пять или шестьдесят шесть, выглядел он моложе — энергичный, не слишком высокий, как и все Киллигрю, он, наверное, был красив до тех пор, пока щёк и бороды не коснулись увядание и седина. Взгляд холодный, оценивающий, как у судьи или адвоката, прекрасные руки щедро украшены кольцами, фигура изящная, и одет словно денди. Леди Киллигрю — его вторая жена, вдвое моложе супруга, темноглазая, бледная и прекрасная, однако было в ней что-то жёсткое. В её речи слышался сильный акцент, в разговоре с мужем или с моей бабушкой она с облегчением переходила на французский.
От первой жены сэр Генри имел четырёх дочерей, все они уже были выданы за рыцарей, и ещё одну дочь от второй. Но в этом году, к его огромному счастью, вторая леди Киллигрю подарила ему сына и наследника.
Тогда сэр Генри казался мне очень старым, ведь ещё в юности он вместе с отцом приехал в Лондон и был представлен ко двору покойного короля Генриха. Сэр Генри вспомнил, как в Корнуолл пришла весть о казни Екатерины Говард и о повторном браке Генри с «благоразумной вдовой», как он называл Екатерину Парр. Когда ему было двадцать три, в Корнуолле произошло большое восстание против нового молитвенника, возглавляли и воодушевляли его Хамфри, Джон и Томас Аранделлы — я почувствовал себя неуютно при упоминании этих имен. В двадцать шесть лет отец отправил его на службу к герцогу Нортумберлендскому, и он стал представителем Лонсестона в последнем парламенте молодого короля Эдуарда.