– Тише ты, ведьма, больно ведь! Чай, я живой еще.

– Коли живой, так и потерпишь, – ворчливо ответила старуха, явно не собиравшаяся церемониться с княжичем, и начала накладывать на рану пахучие свои мази.

Боль тут же куда-то ушла. Мстислав блаженно вздохнул и вытянулся на кровати в полный рост.

– А скажи-ка мне, мать, как можно у того, кого обидел, прощения попросить?

– Это смотря кто кого обидел, – не прерывая занятия, ответила Демьяновна.

– Ну... Я обидел.

– А никак. Ты – князь, тебе ни перед кем кланяться не пристало. Где это видано, чтобы владыка у ленника прощенья просил?

– Демьяновна, – взмолился Мстислав, приподнимаясь на постели и беря старую ключницу за сухую жилистую руку, – пожалей меня. Что я князь, я и без тебя помню. Потому и спрашиваю совета, что ни ты, ни отец, ни Ольга меня никогда вину свою признавать не учили! Но как быть, коли я хорошего человека да за здорово живешь обидел! Да и человек этот – может, единственный настоящий друг, что у меня есть. Потому как (у княжича сел голос) ему от меня совсем ничего не надо. Ни славы, ни власти, ни милости... Ни-че-го.

– Да об ком речь-то ведешь, соколик?

– Об Ярославе, сотнике новгородском.

– Хороший отрок, – покивала головой старуха и села на край постели. – Светлый. А тебе-то от него чего надобно?

– Другом ему быть хочу, – вскинул на Демьяновну больные глаза Мстислав. – А чем дружбу-то его купить, коли ему от меня ничего не надобно?

– Дурья твоя башка! – мягко пожурила княжича ключница. – Разве ж друга за деньги или за милость какую купишь? Что ж он, по-твоему, вещь какая, что в хозяйстве когда-никогда сгодится? Не-ет, сокол мой, другое тут надобно.

– А что? – жадно потянулся к старухе княжич.

– Слова ищи. Да такие, чтоб от сердца шли – и чтоб он услыхал это в них. И деяния твои тоже от сердца должны быть, не от головы. Коли соврешь в чем – не видать тебе Ярославовой дружбы. Уж больно чуток парень. Очень на отца своего, Всеволода, похож. Сердцем и помыслами чист. Такого не обманешь.

– Слова, говоришь? А какие слова помогут, коли он мне жизнь спас, а я его за это в подлых мыслях обвинил? Разве станет он меня после этого слушать? Да и как я ему слова говорить буду, если я – тут, а он у себя в Новгороде? А коли больше не воротится?

И Мстислав заплакал, зарывшись лицом Демьяновне в юбки.

* * *

Ярославу возвращение в Новгород тож покоя не принесло. Буйный норовом и скорый на слово киевский княжич Мстислав никак не шел из головы. Измучился Ярослав, пытаясь понять, как быть ему с этой бедой. Сидел сотник на заднем дворе княжеского терема, возле конюшни – и точил на точиле двуручный свой тяжелый меч. Вокруг без привязи ходил громадный его черный конь по прозванию Морок, тыкал хозяина мордой, ласково хватал страшными желтыми зубами за плечо.

– Уймись, чудище, – отмахивался от него Ярослав. – Ну чего дуришь, не видишь, делом я занят!

Морок вдруг прижал уши, оскалился и потянул сотника за рукав.

Ярослав не выдержал, ругнулся нехорошим словом, схватил прислоненный к стене конюшни дрын и замахнулся на безобразничавшего коня. Морок заржал, взбрыкнул задними копытами размером с хорошую сковороду, задрал хвост и помчался по двору жеребячьим игривым галопом.

– Чего на животину кольями машешь? – услыхал вдруг Ярослав усмешливый отцовский голос.

– Да замучил, черт гривастый. Все руки изгрыз. Мается от безделья.

– И ты, я погляжу, тож маешься, – Всеволод присел на березовый чурбак возле сына, сузил глаза, в которых таилась смешинка. – Слыхал я, зазнобу в Киеве оставил. Правда ли?

– А у тебя что ж, соглядатаи при Владимировом дворе, что ли?

– Зачем соглядатаи? – удивился Всеволод. – Владимир гонца прислал, в грамоте приписка от Ольги есть, где княгиня спрашивает, будем ли мы сватов засылать аль погодим...

– Эва... – потряс светлой, не убранной обручем гривой Ярослав. – Я, почитай, Дуняшку и не знаю совсем, а они – уж сватов...

– Так что – писать, что нету у нас в ней интересу, что ль?

– Да как это – нету? – взвился княжич, не увидав прятавшейся в углах Всеволодовых губ усмешки.

– Ну так и скажи – пала тебе Евдокия на сердце, слать сватов?

– Слать, – тяжело согласился Ярослав.

– Будет тебе, сыне, не тужи, вскорости свидишься со своей зазнобой.

– Да я не по ней тужу. У меня Мстислав из головы не идет.

– Чем же таким приворожил тебя киевский княжич, что ты не об девице-красавице тужишь, а об нем?

– Эх, кабы знать-то, я б от морока-то этого как-нибудь бы избавился, – и махнул рукой на коня, который, услыхав свое прозвище, сунулся черной мордой в плечо Ярославу.

– А в чем беда-то, может, скажешь отцу?

И Ярослав рассказал. И про драку на берегу, и про Иванову ночь, и про стрелу и про вражьи Мстиславовы слова...

– Вот чую – быть мне от него погибели, а ничего с собой поделать не могу...

– Не кручинься, сын. Не злой Мстислав парень, просто окороту не знает. Вернешься в Киев – помиритесь. Я в том не сомневаюсь.

– Когда... – сглотнул Ярослав вставший вдруг в горле ком, – вернусь?

– Да скоро. Владимир тебя снова ко двору требует.

– Нет! – вскинулся вдруг. – Не поеду! Не хочу... Боюсь я его.

И замолк.

– Что ж он, зверь какой, чтоб его бояться? – укоризненно глянул на светло-русый затылок сына Всеволод. – Да и не дело это – ратнику да бояться.

И поднялся во весь рост.

– Все. Скликай дружину – завтра и поедем.

* * *

Мстислав проснулся с рассветом. От звуков. Полежал, прислушиваясь к тихому ржанию лошадей, звяканью оружия и сбруи, а сообразив, что это значит, опрометью метнулся к высокому стрельчатому окну. И увидел, как с севера на подворье втягивается усталая запыленная конница с новгородскими вымпелами на копьях.

В горле часто и больно забилось сердце. Сглотнул. Еще раз посмотрел, отыскивая среди рослых новгородских дружинников знакомую фигуру. Увидал – и отпустило сердце.

– Приехал...

С трудом удержал себя от желания немедленно бежать на двор. Стоял, прижавшись виском к оконному окоему, и, переминаясь с ноги на ногу, смотрел, как спешивалась новгородская дружина, как расседлывали и поили коней возле длинного дубового корыта усталые Всеволодовы ратники, как ставили походные шатры вдоль бревенчатых, в четыре наката, стен княжеского подворья. Увидав же, как невдалеке возле красного крыльца вырос белый войлочный купол, не выдержал – накинув на голое тело штаны и рубаху, спешно вбив ноги в мягкие ичиги да убрав волосы дареным золотым обручем, выскочил вон из покоев.

Полы белого шатра новгородского сотника Ярослава были откинуты. Сам же сотник, голый по пояс, стоял спиной ко входу и, напевая себе под нос, что-то выискивал в раскиданных по полу седельных сумах.

Мстислав встал в дверях, любуясь, как перекатываются по широкой спине гладкие мышцы и как обтягивают белые полотняные штаны круглую крепкую задницу.

Солнце зашло за спину киевского княжича, длинная тень упала на Ярослава. Вздрогнул новгородич. Разогнулся. Медленно поворотил лицо. Увидал, кто стоит на пороге шатра, и мягкие черты лица закаменели. Зеленые глаза, только что сиявшие теплым светом, ледяными сделались.

– Приехал... Наконец-то, – негромко произнес Мстислав, все лицо которого лучилось радостью. – Я уж ждать умаялся.

Ярослав развернулся, тяжело опустился на одно колено, склонил к груди русую голову.

– Здрав будь, княже. Прости, что встречаю в неподобающем виде. Не ждал я тебя в такую-то рань...

Улыбка сползла с лица Мстислава.

– Вижу, не рад ты мне. Чего ж приехал-то?

– На то воля княжеская. Владимир ко двору приказом позвал. Была б моя воля – бежал бы куда глаза глядят.

Мстислав нахмурился. Поежился. Откуда-то из глубины души поднималась волна жаркой злости. Подавить ее удалось только усилием воли. Да чувством вины, что угнездилось в уголке совести и ни в какую не хотело сдаваться.

– Ты с колен-то встань, – произнес Мстислав через силу. – Ровня мы с тобой, неча мне поклоны земные бить.