— Спасибо. Зайду непременно.　

Машина, обдав Павла резким запахом бензина, тихо зашуршала по асфальту.　

Работник газеты «Советский сокол» Светланова, — протянула Павлику тонкую руку девушка.　

— Павел Чичков, — почему-то краснея, пробормотал Павел.　

В сознании Наташи Светлановой трудно укладывалось, что вот этот большой, по-медвежьи неуклюжий на вид парень, который, кажется, даже не в состоянии бегать и прыгать, только что показал себя виртуозом летчиком. И откуда у него вдруг взялась такая ловкость рук, размеренность, четкость движений, сообразительность, смелость? Почему у этого растерянного и медлительного на первый взгляд человека в опасный для жизни момент появилась такая удивительная собранность мыслей? Быть может, это просто инстинкт, слепое подсознательное чувство, которое подчас руководит человеком лучше всякого трезвого, натренированного и расчетливого умения?　

Легкое разочарование охватило девушку. Стараясь не выдать его, она заговорила, по обыкновению, свободно, но без особого интереса.　

— Вы теперь после трудов праведных отдыхать долго намерены, товарищ Чичков?　

— Что вы, кто же днем отдыхает?　

— Кто? Ваш командир полка, например.　

— Полковнику нужно, он ведь и ночью на старте дежурит.　

— А вы по ночам не летаете?　

— Почему же, летаю. Редко, правда. Я-то летун еще липовый. Меня только вывозят в ночные, обещали скоро в самостоятельный выпустить, а теперь, пожалуй, навряд ли. Полковник рассердился.　

 — Полковник у вас — золото. Вы его, очевидно, чуть не зверем считаете. А он ведь играет в сердитого. Накричит, наругает, а потом сам мучается: не пересолил ли, не обидел ли? У меня отец такой же вот был.　

Павлу захотелось узнать, откуда так хорошо девушка знает командира, но, решив, что вопрос не к месту, спросил о другом.　

— Вы Дымова знаете?　

— Дымова? Комиссара? Так… немножко. А что?　

— Жаль... Вот кто настоящий-то летчик. Как о человеке я уже и не говорю...　

«Кажется, недалекий и, как все юнцы, влюблен в свой идеал», — сделала вывод Наташа.　

Они шли вдоль аллеи молодого, только в прошлую весну посаженного самими летчиками парка.　

Парк был детищем Зыкова. Он сам командовал при посадке, сам копал ямы, разбрасывал в лунки навоз, подвязывал к колу тонкие нежные стволики. За год парк больше чем на метр вытянулся к солнцу, вокруг деревьев вырос посеянный летчиками бескорневищный пырей, обвивая его, небрежно склонил красные и белые кудрявые головки дикий клевер.　

Павел рассеянно смотрел под ноги. Взгляд Наташи, напротив, перебегал с одного на другое. С одинаковым вниманием он сосредоточивался на темно-зеленых с серебряной подкладкой листьях тополя, на густо облепивших кирпичи газонов божьих коровках, на гудящих вокруг пчелах и прыгающих пронырах воробьях. Девушка чутко улавливала и пряный аромат белой акации, и медовый клевера, и заброшенный ветерком с самолетной стоянки резкий запах бензина. Все ей было интересно, все хотелось лучше запомнить. Сядешь за стол писать — без наблюдений природы, как без бумаги, не обойтись.　

Вспомнив о летчике, Наташа показала на одну из пестрых от редкой тени скамеек.　

— Присаживайтесь, — с осторожной повелительностью в голосе сказала она.　

Павел безоговорочно выполнил ее приказание: сел на край скамейки. Он снял фуражку и стал сосредоточенно, будто перед полетом карту, рассматривать на ней краба. Не привыкший к обществу девушек, Павел не мог решить, куда лучше смотреть: на Наташу, либо в сторону, или под ноги.　

Из маленькой розовой сумочки Наташа извлекла ученический карандаш и тоненький в синей обложке блокнотик. Укрываясь от солнца, она отодвинулась в угол скамейки, где тень от молодого тополя лежала погуще, и непринужденно взглянула на Павла. Привыкнув по долгу своей профессии часто встречаться и беседовать с незнакомыми людьми, она сразу же заговорила с Павлом, как со старым закадычным приятелем.　

— Итак, ничего не скрывать, рассказывать все, как родной матери. Договорились?　

— О чем рассказывать? — удивленно вскинул брови Павел.　

— О вашем полете.　

— Зачем?　

— Так надо для нашей газеты.　

— Газеты? — удивился Павлик. — Нет уж, увольте, — почти испугался он,— рассказывать я не умею, не мастер.　

— Русский язык изучали?　

— Как же, конечно…　

— Значит, владеть им обязаны.　

— Да ведь мне и рассказывать не о чем! Полет как полет. Ничего интересного. Расписывать обо мне пока еще нечего.　

— Это уж вас не касается. Разве я сказала о том, что собираюсь вас возводить в герои?　

Павел покраснел: веснушки резко обозначились на его лице.　

— Да вы не так меня поняли... Я только хотел вам сказать, что меня не хвалить, а ругать за сегодняшний полет надо бы.　

— А разве я говорю, что хвалить? Вы что же, критические статьи не читаете? Вас критиковали?　

— Было…　

— Вижу, что мало, — блеснула глазами Наташа. — Смотрю я на вас, товарищи летчики, избалованный вы народец. Мните о себе много… А, в сущности, пехоте в десять раз тяжелее, чем вам, приходится.　

— Пехоте, конечно, труднее, — согласился Чичков.　

Наташа мельком взглянула на часы и, постучав тупым концом карандаша о кромку блокнота, как учительница, призывающая к порядку своих учеников, строго заметила:　

— Итак, по порядку… Вас вызвали к командиру эскадрильи.　

— Да, вызвали, как всегда, и сказали: «Готовьтесь, в двенадцать ноль-ноль тренировка...»

— Дальше? — нетерпеливо вскинула золотистые ресницы Наташа.　

— Дальше сели в машину и полетели.　

Павел улыбнулся и готов был даже рассмеяться, но встретился со строгими глазами девушки.　

— Да, полетели, — уже задумчиво проговорил он и начал торопливо и последовательно рассказывать обо всем по порядку.　

Все более увлекаясь, он заговорил свободнее, проще, словно перед ним сидел не корреспондент газеты, а такой же, как он, летчик. Павел говорил откровенно, оттесняя себя, как участника полета, на задний план. Не скрыл он и того, как испугался, когда увидел на крыле самолета яркое пламя.　

«И что это я перед ней так разоткровенничался?» — спохватился он.　

Наташа поощрительно кивала головой, отчего высокая, похожая на заломленную на затылок папаху, прическа ее рассыпалась на множество золотистых колечек. Не отрывая глаз от блокнота, она быстро писала. То, что ее глубокий, как показалось Павлу — видящий до самого сердца, взгляд теперь не скользил по его лицу, придало летчику больше смелости, и он сам решился посмотреть на Наташу.　

Девушка была хороша. Хороша незаметной на первый взгляд девичьей хрупкостью, детской нежностью рук и лица. Польше всего поразили Павла ее руки, тонкие и такие подвижные, что, казалось, заткни уши, не слушай Наташу, смотри только на руки — и они все без утайки расскажут.　

Павел давно уже закончил рассказ о полете, но Наташа все засыпала его вопросами.　

— А правда, что вы со скрипкой летаете? — спросила Наташа.　

— Правда. Вы только полковнику не говорите.　

Павел понимал, что вопросы Наташи теперь вовсе не относились к делу, к интересующей ее теме. Девушка спрашивала о его детстве, о товарищах, матери, скрипке.　

«Хитрая,— подумал он, — всего меня по косточкам перебрали, а о себе ни единого слова…»　

— Я хочу написать о вас очерк, — вставая со скамейки, сказала Наташа.　

— Очерк? Ну что вы, зачем? — забормотал Павел. — Ребята смеяться станут… Кто я такой? У нас же настоящих летчиков много, бывалых, заслуженных. Лучше о них напишите…　

— Мне молодой нужен, — улыбнулась Наташа.　

— Так ведь среди них есть тоже нестарые.　

— Ну, а если вы мне больше понравились?　

Павел растерянно пожал плечами.　

Веселые огоньки загорелись в больших карих глазах девушки, но смотреть в них летчик не мог, не хватало смелости. Машинально пожав протянутую девушкой руку, Павел продолжал растерянно стоять возле лавочки, пока тонкая, одетая в легкое платье фигурка Наташи не скрылась за поворотом аллеи,