«Конечно, если бы Пашка знал Костюшко, как я, он не стал бы говорить такую чушь, не стал бы советовать выдавать его Зыкову»,— сидя в кабинете, думал Цыганок.　

Командир полка положил телефонную трубку и, подперев рукой крупную с рыжим ежиком голову, внимательно взглянул на Рошата.　

— Расскажите-ка мне, Майко, об аварии на аэродроме Баклашинской. Как это у вас получилось?　

Майко кашлянул, оправил двумя пальцами колечки усов, бодро начал:　

— Подвела нас погодка, товарищ полковник, облачность низкая, ветрина встречный, считайте, что километров на двадцать скорость съедает. Самолет, понятно, загружен, пассажиры. Для нас-то, конечно, пустяк, мы хоть в бурю прорвались бы, но людей подвергать опасности не положено. Верно, товарищ полковник?　

— О, да вы, оказывается, осторожны,— сдержанно улыбнулся Зыков.— Похвально. Новое для вас качество.　

Рошат, не поняв иронии, принял похвалу командира как должное.　

— Решили, значит, садиться. А где сядешь? Ликва закрыта, Ивановка тоже. Остается одна Баклашинская. Вы там бывали, наверное, знаете. Разве же это аэродром — площадка для танцев, на нашей машине сесть не каждому летчику можно. А тут еще на грех заболел Костюшко,　

— Неужели? — приподнял левую бровь полковник.　

— Да, представьте, пожелтел, лихорадка трясет.　

— Новость. А мы и не знали,— взглянув на Дымова, сделал встревоженное лицо полковник.　

— Поручил, значит, мне сажать. Да вы не смотрите так удивленно, товарищ полковник, я уже сажал и, представьте, не хуже Костюшко, тютелька в тютельку — точно.　

— Где? — в упор спросил Зыков.　

Цыганок, спохватившись, закрыл рот, мысленно соображая, как бы ему не запутаться.　

— В Астрахани.　

— Вот как! — Полковник взглянул на Дымова.— Заметь, Аркадий Григорьевич, еще одно открытие. Что же дальше, Майко?　

— Я уже говорил, аэродром — пятачок, махонький, а тут еще кто-то старт почти по самому ветру выложил. Ну я, конечно, все рассчитал до миллиметра. Не помогло. Катится машина прямо в канаву, никакие щитки не держат. Пришлось на тормоза жать.　

Полковник встал, шумно отодвинул стул и, выйдя из-за стола, зашагал по комнате. Лицо его стало жестким, губы сжались.　

— Довольно, Майко! —не повышая голоса, глухо сказал он. — Я попрошу вас рассказать все заново, рассказать о том, что было в действительности.　

На коричневом лице Цыганка всплыли красные пятна румянца.　

— Я же рассказал. По-моему, все, как было, товарищ полковник.　

Зыков повысил голос.　

— Слушайте тогда меня, лейтенант Майко…　

Полковник, не торопясь, изложил все, что в действительности произошло на аэродроме Баклашинская.　

Несколько раз в кабинет заходил штабной офицер, приносил какие-то бумаги, звонил телефон, но полковник, казалось, не замечал этого. Так, словно он сам был на месте Костюшко, сам пережил все случившееся, с удивительной точностью изложил Зыков причину аварии, не забыв при этом даже и похвалить первую посадку Майко. Закончив рассказ, он устало сел на диван и только теперь взглянул в лицо молодого летчика.　

— Так было, Майко?　

— Вам виднее, товарищ полковник,— растерянно рассматривая на своей руке золотое кольцо, пробормотал Цыганок.　

Полковник встал, порывисто схватился за спину и сердито кивнул на дверь. Не выдержав игры в хладнокровие, оглушительно закричал:　

— Нечестный вы человек, моторист Майко! Идите!　

Рошат опешил.　

— Я не моторист, товарищ полковник… Я летчик.　

— Летчик? Грязные пятна в полку вы и Костюшко! Потерли штаны за штурвалом, покрасовались собой, хватит! Завтра гайки крутить на машинах. И запомните, да-да, запомните, саботировать будете — на скамью подсудимых. Ясно? Все. Вы свободны.　

Печальные глаза Цыганка с мольбою взглянули на Дымова. Аркадий Григорьевич отвернулся. Тяжело вздохнув, Майко медленно вышел.　

На крыльце Рошата ждал Павел. Он был в летной куртке и шлеме, с планшетом, торопился на вылет. Встретив мрачного, взлохмаченного Цыганка, он положил ему на плечо руку.　

— Попало, да?　

Рошат, потупившись, кивнул головой. Его мучила совесть. На душе было мерзко, словно он обворовал близкого человека.　

— Песенка моя спета. Поздравь — моторист Майко.　

— Да что ты, не может быть! — испуганно вскинул бровь Павел и, оставив приунывшего Майко, побежал к дверям кабинета командира полка.　

Как только вышел Майко, Зыков, набивая трубку, сердито пожаловался Дымову:　

— Черт его знает, каких разгильдяев с тобою воспитали. Ну этот-то цыган молокосос — воздуха не нюхал как следует, а тот, тот, Костюшко? Чуть ли не в одно время летать со мной начал! Да был бы хоть пьяница, забулдыга. А то ведь порядочным человеком считался, примерным семьянином и вот вам, пожалуйста, из-за какой-то чужой жены — юбки — чуть самолет с людьми не загробил. Под суд мерзавца, под суд!　

— Вы же летчик, Геннадий Степанович!　

— Да, летчик. Так что ж, мне жену на базар на самолете возить позволишь? Разрешается, да?　

— Да нет же, конечно… Но вспомните сами: неужели за все годы жизни ни разу не сбивались с курса.　

— Ты это к чему? Ошибался не ошибался, мне доверили, полком командовать — не в бабки играть.　

Дымов открыл окно, задумчиво посмотрел на самолеты.　

— Поступок, конечно, из ряда вон выводящий. А если подойти человечнее. Ведь дом, родная станица, друзья юности, соблазн какой, Геннадий Степанович! Как хотите, а я бы судить не стал.　

Дымов попал в самое уязвимое место полковника. Тот засопел, закутался в облако табачного дыма, забурчал уже более миролюбиво.　

— Судить, конечно, не буду, а на борт не пущу, не допущу ни за какие заслуги.　

— Людей надо воспитывать не одними взысканиями,— заметил Дымов,　

— Кого? Таких-то разгильдяев! — возмутился полковник. Это же, Аркадий Гиргорьевич, все равно, что телеграфному столбу оспу привить. Уверяю тебя, такие люди в полку — инородное тело, бородавка на носу…　

— Не согласен, — спокойно возразил Дымов.　

В кабинет вошел штабной офицер.　

— Геннадий Степанович, летчик Чичков просит его принять.　

Зыков взглянул на Дымова, как бы спрашивая, закончен ли между ними разговор.　

Дымов попросил:　

— Примите, примите, Геннадий Степанович, это тот, помните, что на горящей машине садился.　

— Просите, — повернулся Зыков к офицеру.　

Павел нерешительно переступил порог.　

— Товарищ полковник, я пришел просить за Майко.　

— Что?!—загрохотал Зыков.— Защитник первого разгильдяя? Вы, кажется, в штаб зашли, лейтенант, а не на судебное заседание.　

— Товарищ полковник, Майко мой друг, выслушайте.　

— Какой к черту друг! Что за идиотская демократия!’ Вы комсомолец, Чичков?　

— Да, комсорг.　

— Плохой, никудышный комсорг. Стыдитесь, один хулиган ходит в полку белой вороной, а вы его называете другом. А он честь полка на ветер пускает. Скрывает преступление Костюшко и считает это взаимной товарищеской выручкой.　

— Виноват, товарищ полковник, но…　

— Никаких «но»… Идите, горе-защитник.　

— Товарищ командир, разрешите обратиться к батальонному комиссару Дымову.　

— Иди, иди, Чичков, — строго заметил Дымов, — зайдешь после полета.　

Зыков походил по кабинету, непонятно зачем раздвинул, потом снова задернул занавески на карте.　

— Что все-таки будем делать с ними, Аркадий Григорьевич?　

— Костюшко накажем, а Майко можно и пощадить, молод,— посоветовал Дымов.　

— Понимаешь, черт его побери, мне самому этот Цыганок симпатичен. Если таких на землю, из кого летчиков делать будем? И нельзя подлеца на борт, подведет, невыдержан.　

— А если все же попробовать?　

— Убьется сам, людей покалечит.

— Нет, не согласен.

— Кто за него поручится?　

— Поручусь я, Геннадий Степанович.　

 Зима пришла, как всегда в этих местах, многоснежная, суровая, вьюжная. Белый пух укрыл серую, как зола, землю, запутался в густых иглах сосняка, запорошил тонкий ледок закраин Суи. Снег побелил новостройки станции, засыпал штабеля не сброшенного в речку камня.