Вывод товарища мог оказаться и верным, если бы у Сокола хватило до конца смелости. Как ни замирало сердечко от страха, как ни боялся Виктор за целость подаренных братом настоящих фабричных лыж, он все же не хотел в глазах друга показаться трусом.　

Вот он взобрался на вершину горы и, через силу улыбаясь, посмотрел вниз. Сокол знал, что, не доезжая обрыва, надо собраться в комок, наклониться, крыльями распахнуть руки. У самого края необходимо с силой толкнуть тело вперед и дальше уже балансировать руками, удерживать равновесие. Носки лыж приподнимутся вверх, но это не страшно, задники раньше коснутся снега, они, как пружины, смягчат удар приземления.　

Сердце Сокола застучало быстрее. Главное — набрать разгон, сразу сильнее работать палками. Сынок нетерпеливо помахал Соколу шапкой, он замер, стоя в ожидании. Страшно. Но мальчишеское самолюбие побороло страх, и Виктор, отталкиваясь палками, камнем полетел вниз. Чем ближе обрыв, тем сильнее страх. В голове обрывки мыслей: «Тормозить, свернуть, упасть». Но поздно. Сумасшедший разгон лыж уже швырнул с обрыва растерявшегося лыжника.　

На мгновение Сокол ощутил свободный полет птицы, пытаясь удержать равновесие, бестолково замахал руками. Увы! Поздно. Удар. Треск. Ломаются сучья коряжника, ломаются лыжи, кажется, ломаются кости. Боль пронзает тело, снег забивает глаза.　

С того неудачного прыжка прошло девять лет, но ощущение беспомощности падения у Сокола свежо и сейчас. Из-за него-то он и не любил крутизну гор, стороной объезжал обрывы.　

Утром, как всегда, Сокол обошел лесосеку, подсчитал вчерашнюю добычу древесины. «Кажется, дело пошло лучше», — подумал он, доставая блокнот. Чуть в стороне от него валили лес трое рабочих: мерно взвизгивала пила, поодаль, в чаще, с легким звоном стучал топор. Но вот необычный свистящий шум порвался в привычные голоса лесосеки.

Сокол с удивлением оторвал взгляд от блокнота и вдруг в ужасе закрыл глаза. Темная махина огромной ели, со свистом рассекая мохнатыми ветвями воздух, стремительно неслась на него сверху. Сокол рванулся в сторону, увязнув в сугроб, упал. Втянул голову в плечи. Громадина глухо ухнула рядом, подняв облако снега. В снежной пыли мелькнуло криво усмехающееся лицо с прищуром зеленых глаз.

Сокол встал, отряхнулся от снежной пыли. Среди голой, освобожденной от леса поляны теперь уже безобидно улеглась в снегу ель с поломанными, измятыми сучьями. «Что это, умысел?»— подумал Сокол и ступил навстречу лесорубам.

— Не пришибла? — с деланной заботливостью спросил Сухтайнен.

— Случайно.

— Слона-то мы и не заметили, товарищ начальник, вильнула лесинка, сама себе постельку помягче выбрала.

«Сама ли?» — Сокол испытующе посмотрел на Сухтайнена. Финн с нагловатой насмешкой в глазах спокойно выдержал недобрый взгляд Сокола.

Раз, и другой, и третий на косогоре, где горюнилась одиноко березка, замечал Сокол лыжника. Он давно в нем узнал Сухтайнена и наблюдал за ним с преувеличенным интересом. Каждую субботу,вечером лесоруб становился на свои прославленные беговые лыжи и уходил в тайгу. С пунктуальной точностью к началу рабочего дня в понедельник финн возвращался на станцию.

Однажды, когда Сухтайнен, вернувшись из очередной своей лыжной прогулки, расстегивал крепления лыж, Сокол остановился подле него.

— Время не скажете, товарищ Сухтайнен?

То ли финн был расстроен и думал о чем-то, то ли забыл о надетых на руку часах, но он поспешно извлек из кармана другие, точно такие же, какие заметил на его руке Сокол, золотые в форме ромбика, тоже наручные, часы.

— Время пока еще детское,— с обычной усмешкой ответил Финн, — без десяти восемь.

— Как раз к звонку, — сказал агроном.

— Торопился не опоздать.

— Откуда?

— Из Сулаж-Горы.

— Это что же, для тренировки?

— Мама у меня там. Сыновний долг—навещать.

Весь день мысли о финне не выходили из головы Сокола. Кулаж-Гора. Мама. Это, конечно, возможно. А вот зачем ему двое часов? Сухтайнен — парень с изысканным вкусом, дамские часы — украшение лишнее. Очевидно, здесь что-то не так, что-то скрыто другое.　

В следующую субботу, как обычно в предпраздничный вечер, захватив с собой железные тазики, мочалки и веники, рабочие гуськом потянулись в баню; разодетая молодежь группами направлялась в город. Один лишь Сокол сидел в комнате Стопова у раскрытой книги да время от времени задумчиво смотрел в окно.　

Внимание его привлек выбежавший из соседнего дома парень, На нем белый пуховый свитер и такая же, с голубым махром на макушке, шапочка. В руках — узкие светлые лыжи. «Сухтайнен. К маме торопится».　

Сухтайнен поспешно пристегнул лыжи, надел перчатки, оправил легкий рюкзак на спине. Светлый костюм и лыжи финна на этот раз показались Соколу подозрительными. «В таком возрасте сыновья не спешат так к своим матерям, — усомнился он ,— тем более, когда видят их часто».　

Сухтайнен выпрямился, накинул на руки петли бамбуковых палок, заправил под шапочку гладкую светлую прядь волос. Оттолкнувшись, он легко взлетел на косогор и через секунду скрылся за ним.　

«А что, если за ним проследить», — мелькнуло в голове Сокола. Не раздумывая, он машинально надел куртку, схватил рукавицы, шапку. С лихорадочной поспешностью пристегнул лыжи, выбежал к косогору. По свежей, только что пробитой Сухтайненом лыжне, пригнувшись, пулей понесся к лесу. Встречный ветер обжег лицо, выбил из глаз слезу, попытался отбросить назад, свалить.　

Словно почувствовав преследование, финн оглянулся. Сокола укрыла от этого взгляда слепая случайность: поворот лыжни кинул его в ельник.　

Никогда в жизни, ни на одном лыжном соревновании еще не бежали так быстро его ноги. В мутно-серой пелене вечера на темном фоне хвои он видит все дальше и дальше уходящего от него лыжника-чемпиона. Опасаясь отстать и вместе с тем обнаружить себя, Виктор, укрываясь за кустами, спешил за Сухтайненом. Тяжелое дыхание до боли распирало грудь.　

— Догоню, догоню! — стараясь не поддаваться усталости, бодрился Сокол.　

Но финна догнать невозможно. Легко и ритмично, как хорошо отрегулированный механизм, выбрасывал он палки, не оглядываясь, буквально играючи, все дальше и дальше уходил от Сокола.　

«Здорово ходит, стервец, картинно. И какая легкость, какая выносливость! Разве за ним угнаться?»　

Никто не любит сознавать свою слабость.　

«Догоню! Догоню!» — с силой отталкиваясь палками, упорно внушал себе Сокол и с прежней настойчивостью рвался вперед. Редел лес. Хорошо наезженная, гладкая, как две отполированные, металлические ленты, лыжня повела в гору. На лес спускались ранние зимние сумерки. Морозный воздух становился суше, тишина — предательски чуткой, ее нарушало лишь легкое, словно поскрипывание пера о бумагу, скольжение лыж.　

Сухтайнен ускользал от взора — таял в наступающей мгле. Она становилась гуще и гуще, и теперь уж не только лыжника, но даже кончики собственных лыж не видел Сокол. Сбиваясь с лыжни, по-прежнему упрямо, как страстный охотник за подстреленным зверем, Сокол бежал и бежал по следу.　

Мутный просвет — и взору открылась освещенная редкими огоньками селенья гора.　

«Наконец-то», — вздохнул Сокол.　

На широком белом просторе, чуть-чуть освещенном отблесками поселковых огней, стал заметнее поднимающийся в гору комочек. Предполагая, что Сухтайнен теперь у цели, боясь потерять его среди переулков поселка, Сокол прибавил шаг.　

Через две-три минуты Сухтайнен постучится в одно из окон, ему ответит радостный голос матери, потом финна укроют стены. Что же останется делать Соколу? Заглядывать в окна, накликать на себя собачье тявканье?　

Но финн не заехал в поселок, не зашел на манящие огоньки ресторана, он даже не остановился, не передохнул после нелегки пятнадцатикилометровой гонки. Напротив, не сбавляя взятого с места темпа, он так же быстро прошел вдоль одной из окраинных улиц поселка, круто свернул к озеру и стремительном вихрем понесся по склону.