— Айна, ты?

— Я, конечно же, я, Витя, — ответила Айна, и на смуглой щеке ее появилась так хорошо знакомая маленькая, вот-вот готовая скрыться ямочка.

— Я будто чувствовала, что увижу тебя, — поет ее голос, — так подмывало меня скорее, скорее в Марьянино.

Любимая. Схватить бы ее на руки, выбежать на улицу и нести, нести. Нести по всем закоулкам Марьянино, пусть смотрят на него, какой он счастливый. Нести по широкому полю, по пожухлой траве луга, по осеннему лесу. Унести ее на север, в Карелию, в аллеи заложенного его руками сада…

Прощай сад, прощай, Айна! Теперь Сокол станет летчиком, другая, неизвестная жизнь ожидает его. А как же его любовь? Она подождет. Айна сама говорила, что торопиться пока еще ни к чему, Айна обязана ждать. Она же его невеста!

Вечером Сокол и Айна гуляли по парку. Старый запущенный парк, каких много встречается в Черноземье, застыл в тишине. Высокие пирамидальные тополя остроконечными вершинами взметнулись в небо, клены, липы и ясени, тесня друг друга, сплели широкие ветви. А внизу, в ногах у этих столетних великанов, разметали побеги неприхотливые бузина, сирень, акация. Тихо шуршала сухая листва, пахло прелью.

— Как здесь красиво, Айна!

— Да, здесь другой мир, Витя. Посмотри вот сюда, на пруд.

И парк и пруд притаились, как любопытные люди, желая посмотреть и подслушать влюбленных. А они, словно боясь, что их простые слова разрушат весь мир красоты, мир мечты и желаний, который нельзя, невозможно передать словами, долго стояли молча. Потом Айна тихо подошла к Соколу. Сокол обнял девушку, трепетную и податливую, повернул лицом к луне, стал целовать крепко, с немой потаенной жадностью.

Теплая ночь окутывала влюбленных, но они оба дрожали в ознобе. Под горячими ласками слабела, доверчиво опускалась в мягкое ложе листьев девушка.

— Витенька, Витя, зачем? Зачем заходить далеко?

Сокол не слышал ее — ее губы вконец опьянили. Они все шептали:

— Родной мой, зачем?

Никогда еще не был Сокол в такой близости с девушкой. Руки не подчинялись разуму, голова в хмелю.

Чего же ты ждешь, Сокол? Ты, кажется, испугался? Тебе страшно? А разве она не боится? Ее колени дрожат, губы тоже…

— Ты права, Айна. Не надо, — голос его, тихий, печальный, прозвучал трезво. — Не надо заходить далеко. Я хочу, чтобы ты осталась как и сейчас…

Айна встала, стряхнула прилипшие к пуховой шали листья и молча обняла Сокола. Она ни о чем больше не говорила, а в глазах ее, блестящих и темных, ничего не мог рассмотреть Сокол. Он сжал ладонями лицо девушки, повернул к себе, желая прочесть по нему ее мысли.

— Айна, три года разлуки! Это ведь много, ужасно много, не правда ли? Пустяки, не печалься, они промелькнут одним днем. Я буду с тобой, буду верен.

Айна молчала, и это угнетало Сокола.

— Ну скажи мне чего-нибудь, Айна,

Девушка поправила платок, посмотрела на посветлевшую гладь пруда.

— Идем спать, дорогой, ночь на исходе…

…В пустынном утреннем небе купалось солнце, Айна провожала Сокола. В душе ее творилось что-то непонятное, горел тот огонек, которого боялась она сама.

Разве она ждала Сокола для того, чтобы провести с ним один только вечер? Что впереди? Жизнь велика — дороги в ней перепутаны…

Они шли, держа друг друга за руки. Сзади на поводу бодро ступал отдохнувший за ночь Удалой. Вот уже остались позади домишки Марьянино, длинные плетни огородов. В последний раз посмотрел Сокол на золотистую кущу старинного парка, вспомнив вчерашний вечер, подавил вздох.

Впереди расстилалась степь: желтая и скучная, скупая на краски. Легкий горьковатый запах полыни щекотал ноздри. Безлюдно, спокойно в степи — просторно, как в море.

— Спой, Айна,— попросил Сокол, — спой что-нибудь на прощание.

Несколько минут девушка шла молча, будто не слышала слов Сокола.

— Спой ту песню, которую ты пела мне прежде, — еще раз попросил Сокол.

Айна кивнула головой и запела:

В карих глазах девушки блестели слезы. Она пела, а он думал о том, что хорошо бы вот так вместе, нога в ногу, пройти всю жизнь.

Выше в небе заблестело холодное осеннее солнце, скрылось Марьянино, а они все шли и шли, забыв обо всем. Замолкла, оборвалась на последней протяжной ноте песня, и степь словно осиротела, стала немой и грустной. Девушка остановилась.

— Довольно, Витя. Дальше я не пойду.

Сокол поднял на нее глаза.

— Прости, Айна. И в самом деле, мы ушли чересчур далеко. Я провожу тебя обратно.

— Не надо, езжай…

Она взяла в руки уздечку, придержала Удалого. Сокол легко вскочил в седло. Конь сразу заволновался, затанцевал, звонко ударил подковой о твердую, как гранит, землю.

— Последний раз,— наклонился Сокол и поцеловал Айну. — Ты будешь ждать меня, правда?

— Ждать… А разве я обещала?

— Не будешь? — удивился Сокол.

— Устала я, Витя, езжай, — по привычке неопределенно сказала Айна и опустила ресницы.

Горячая кровь ударила в голову Сокола. Он заговорил запальчиво, почти закричал:

— Ах, так, значит, так! Не нужен тебе, не любишь. Ну и не надо. Прощай!

Свистнула плеть, взвился на дыбы испуганный конь — и покатился по степи бешеный топот,

— Витя! Витенька! —закричала Айна. Но голоса девушки никто не услышал. Одинокий и слабый, он потонул в широкой безлюдной дали.

— Уедем отсюда, папаня, — ласкаясь к отцу, упрашивала Феня.— Ну что здесь хорошего: снег да леса кругом, и выйти-то некуда.

Глаза Фени заволакивает грусть.

— То ли дело у нас, в Раздолье. Девчата, парни с Волчьей горы на салазках катаются, весело: гармонь, песни.

Игнат сопел, отмалчивался.

— Поедем, папаня,— не унималась Феня.— Смотрю я на тебя и думаю; сон к тебе не идет, вижу ведь, вижу — как и я, по Раздолью печалишься. А что тебя держит — неужто деньги смущают? Не слышал, что про тебя Федор Сергеевич сказывал?

— И слушать не имею охоты. Что он, больно умен?

— Его, папаня, всем сходом в селе выбирали… По-твоему, что же, в Раздолье все недотепы?.. А деньги, которые здесь получаем, их и в колхозе заработать сумеем. Подружки мне пишут: по шесть килограммов пшеницы да по пять рублей на каждый трудодень получают.

— Пустозвоны,— буркнул Игнат,— на копейку делов сотворят— на червонец трепу распустят.

Прежде Игнат был с дочерью всегда откровенен, как с проверенным в трудностях другом. Теперь же он стал молчалив и замкнут, будто кем-то обижен. Ни одному из близких, в том числе и дочери, не раскрывал Булатов причины своей подавленности. Говорят, когда старики чувствуют близость кончины, их тянет в родные места, ближе к праху своих предков. Игната тоже влекло домой, в Раздолье, но причиной тому была вовсе не старость, приближения ее он пока не чувствовал. Тянуло другое. Хотелось заново начать свою жизнь, хотел стать в один ряд с земляками. Прошлые ошибки давили тяжелым грузом, и думал Игнат, что освободиться от них теперь невозможно. Оттого и пришла тоска. Навязалась она в подружки, днем и ночью тенью ходила рядом. Игнат, как мог, боролся с нею.

Он уходил на Сую, садился в небольшую, похожую на долбленый челнок рыбачью лодчонку и, оттолкнувшись веслом, правил на середину реки, где, пенясь, яростно бились о подводный гранит свирепые волны. Одиноким, сорванным с ветки листком крутилась в водовороте лодчонка, холодные брызги воды осыпали бородатое лицо грабаря. Он не отирал его, не сопротивлялся течению.

С берега неподвижными часовыми наблюдали за ним лохматые ели. Толкаясь утиными головками почек в воду, как бы приветствовали его гнутые ветви лозы. А Игнат все плыл вниз по реке, молчаливый, недвижимый, ко всему безразличный.

Темнело в лесу, длинные тени деревьев проторенными дорожками ложились на чистую гладь реки, пересекая друг друга, подбирались к противоположному берегу. Над лесом, в посеревшем небе, точь-в-точь как за речкой в Раздолье, вставала звезда.