— Вы, я вижу, скучаете, Айна Васильевна? — прервал занятия Айны заведующий. — Попросил бы в «Рассвет» заглянуть, проверить, как там у них с семенами. Сможете?

— Я готова, — поправляя платок, встала из-за стола Айна.

— Отлично. Вы — как солдат по тревоге. Дядя Гриша вас отвезет.

Дядя Гриша (тот самый старик, с которым первым в Марьянино познакомился Сокол), как только сел на облучок тарантаса, расправил спину, важно расставил в сторону локти. С какой-то особенной лихостью он щелкнул языком и шлепнул по крупу коня вожжами.

— Но, Мальчик, пошел!

Круто изогнув шею, конь рванулся вперед.

— Вы даже помолодели, дядя Гриша, — улыбнулась Айна, — любите лошадей?

— Не говорите, Айна Васильевна, страсть уважаю быстро поездить. Я ведь когда-то у местных бар кучерил: от сопливого носа до седины на облучке просидел. Но, Мальчик! — снова тряхнул он вожжами.

Председатель колхоза, высокий, лет сорока пяти, чернявый мужчина, провел Айну в свой кабинет. Хитроватые глаза его изучающе осматривали новую «агрономшу»: посмотрим, посмотрим, что ты за птица,

— Значит, по проверке семян, барышня? Что ж, и то дело. Только боюсь, что зря потревожились, кладовщик наш на этом деле, как говорят, собаку съел, за семенами хлеще, чем за своею жинкою, смотрит,

Оттого что председатель назвал Айну барышней, ей стало как-то не по себе, и она уже мысленно выругала себя за отделанное мехом «под котик» пальто, шерстяное с вышивкой платье, за белые туфельки. «Вырядилась, словно в гости приехала!»

— Давайте пройдем по складам, проверим, — сдержанно предложила Айна.

— Не запылились бы! — принял озабоченный вид председатель. —От веялки хлеще, чем из-под брички, пылища несет.

— Ничего. Это не так уж важно. Идемте.

Из раскрытых ворот нового, сколоченного из толстых досок амбара летела сухая полова.

— Посторонитесь, девки, дайте пройти, — шутливо крикнул председатель.

Чуть прикрывая глаза от пыли, Айна прошла мимо веялки. В амбаре, как и предупреждал председатель, чувствовалась рука хозяина: на полу чистота, стены сияют белизной свежей побелки, в отсеках на воткнутых в зерно столбиках — светленькие дощечки-этикетки. На этикетках аккуратным круглым почерком записано название сорта зерна, кондиция, дата последней лабораторной проверки.

— Как находите? — не без гордости спросил председатель. Айна приняла строгий вид,

— Такими ворохами семена не хранят, — показала она на высокую, в полтора человеческих роста, горку пшеницы.

По инструкции не положено.

— По инструкции пусть агрономы живут, а мы уж по-своему, по-крестьянски.

По доске с набитыми планками, напоминающей трап, Айна взошла на ворох, разгребла его вершинку и, будто пробуя теплую воду, опустила в зерно руку.

— Так и знала, греется,

Председатель ухмыльнулся.

— Как же не греться, чай, ведь живые, дышат.

— Семена надо разбросать более тонким слоем, — посоветовала Айна ,— не толще, ну, от силы полутора метров. Места в складе достаточно, работа несложная. От самосогревания зерно может потерять всхожесть.

— Ну что же, это можно, — вяло согласился председатель. Пока Айна рассказывала кладовщику, как правильно отбирать образцы семян для проверки, председатель куда-то скрылся.

Он встретился Айне уже на улице, когда она собралась уезжать из колхоза.

… — Совет ваш нужен, товарищ агроном, — хитровато косясь на дядю Гришу, сказал он и вынул из кармана руку. — Вот по-смотрите овес. — Он высыпал на ладонь Айны десятка два семян — сереньких и узеньких, с игольчатыми концами-усиками.— Не семена, а дрянь.

Айна внимательно посмотрела на семена,

— Какой сорт, что-то я такого не видела?

Председатель сердито сунул руку в карман, в тоне его послышались грубые нотки,

— Сорт этот называется овсюгом, барышня. Это не овес, а злостный сорняк — бич наших полей,

Айну словно кто ударил по щекам. Опустив в землю глаза, она невнятно промолвила:

— Не знала...

К председателю подошел дядя Гриша. Левая бровь его судорожно дергалась.

— Язва! Как можно? Человек молодой, опытность веками дается…

— Не надо, дядя Гриша, — мягко остановила его Айна, — председатель прав. — И, как будто ничего не случилось, протянула ему руку. — Спасибо за науку… До свидания.

— Может, чайку с медком, прошу простить…

— В другой раз. Будьте здоровы.

Застоявшийся конь рванулся так стремительно, что Айна едва не вывалилась из тарантасика.

— Сызмальства, чертяка, хитрючий, — ругал по дороге председателя дядя Гриша,—страсть как любит людей осмеять, но хозяин крепкий, ни одна соломинка в колхозе не пропадет — на пользу пойдет.

Айна молчала, думала о своем.

Стоило ли гонять лошадей, тревожить дядю Грйшу? Какую пользу принесла она колхозу? Увы. Никакой. Да и вообще способна ли она принести здесь пользу? Она привыкла брать со стола готовый хлеб. Конечно, учила в институте, как сеют, жнут, молотят, размалывают. Но никогда раньше не представляла она с такой ясностью, что, прежде чем ходить по цветущему саду, есть булку с маслом, надо засучить рукава, испачкать руки в земле, в навозе. Да, она росла белоручкой и о сельском хозяйстве, о своих же товарищах-агрономах отзывалась не иначе, как с легкой иронией, оскорбительно называя их «навозниками», а сама-то, сама…

— Характерный председатель, —продолжал дядя Гриша, — прощупает человека, увидит, что есть у него чему поучиться, примет, прислушается, чайком угостит, а коли верхогляд какой в колхоз заявился, словами, что плетыо, отхлещет и зад свой покажет.

— Не совсем верно, дядя Гриша. Я-то верхоглядом себя показала, а на чай пригласил.

— А кто его знает, с годами, конечно, народ меняется. Я вот, к примеру, поначалу, когда женился, старуху иной раз и полупливал, а потом сильно жалеть стал, даже полы за нее мыл, рубахи стирал, когда хворая была. Тоскую без нее, иной раз хоть в петлю залазь.

— Умерла она? — думая о своем, безучастно спросила Айна.

— По весне схоронил горемычную… — тяжело вздохнул дядя Гриша.

Вечером в районном Доме культуры силами местной самодеятельности давали концерт. Айну трижды вызывали на бис.

Она вышла на улицу. Из открытой двери валил щекочущий ноздри табачный дым, доносились бойкие звуки гармони, дробь чечетки. За спиной Айны послышались чьи-то шаги. Она обернулась и узнала сегодняшнего своего знакомца — председателя колхоза «Рассвет» Самсонова.

— Не серчайте на меня,— тихо заговорил председатель. — Не понял я вас, на старых весах взвесил. Сейчас вот послушал, как пели. Хорошо! Песню я, как родимое место, люблю. Вот перед вами девушка пела…

— Катя, моя подруга?

— Должно быть, она. Голос, верно, силен, а не то. Послушал ее и подумал: есть же такие певуньи, слушаешь ее много лет, поет вроде как здорово, тон задает в компании, а покрепче вслушаешься — нет, не поет — кричит: нет родства с тем, что в песне заложено… А вот вы, извините, не красуетесь голосом, поете, видать, что не в полную силу, а слушать много приятнее. А почему? Да потому, что песня —душа. Душа-то у вас, оказывается, чистейший клад, родная, наша, русская.

— Не знаю, как голос, а вот агроном…

— Пустяки… — перебил председатель, — я на этих фокусах и не таких практиков подлавливал. Получится из вас агроном не хуже певицы. Ей-ей, получится. Приезжайте почаще в колхоз, в наше крестьянское дело поглубже заглядывайте. Чему смогу, научу, а вы меня заодно, самоучка я, практик…

— Спасибо, приеду.

— А еще просьба, если, конечно, вас не обидит, в клубе у нас с песней выступить.

— Что же, я с удовольствием.

— Задержал вас, иду. Так я, Айна Васильевна, в воскресный денек лошадку пришлю, ладно?

— Хорошо, присылайте. Мы вместе с Катей приедем.

Разговор с председателем вернул Айне надежду, что она еще сможет стать полезной в деревне. И все же прежняя беззаботность покинула девушку, улыбка реже открывала ямочку на левой щеке.