— Не идет тебе дутой ходить, сразу на пять лет старишься, — говорила Катя. — Вчера тебя на собрании хвалят, а ты сидишь, того и гляди разревешься.

Айна легла на кровать, посмотрела на маленькую фотографию Сокола.

— Да плюнь ты на него, плюнь! — не унималась Катя. — Он твоего ногтя не стоит. Уехал и даже открытку не шлет, расфасонился — летчик… Небось в каждом городе дивчину завел, его по всему видно — ветер.

У Айны выступили слезы. Как ему не стыдно. Ей так трудно, пешком ходит по деревням, ночует на лавках в правлениях, где и сутки не евши. Другие хоть слушают, выполняют советы, а иные ее же и наругают, кольнут злой насмешкой… Как будто она для себя старается. Поддержал бы хоть словом, порадовал весточкой… Плохо без родного плеча, без поддержки… Неужели он не может понять этого?

— Не надо, Айна, кручиниться, — сменила подруга тон, — вернется твой Сокол, прилетит. Треба только набраться терпения.

— Нет уж, теперь не вернется. И опять виновата я, сказала не то, что думала, обидела…

О многом переговорили в этот вечер подружки, не спали до поздней ночи. Утром Айна написала Соколу:

«Родной мой, прости. Я готова ждать хоть тысячу лет».

Но посланное в Реченек письмо вернулось назад с пометкой «адресат выбыл».

«Я обыщу весь свет, но я найду тебя, все равно найду», — твердила Айна.

Прошел месяц, второй, третий. Она писала на родину Виктора, писала на опытную станцию в Карелию, в военкомат. И все напрасно, напрасно. Отовсюду шли ответы, но ответы неутешительные — никто не знал о судьбе Сокола. Айна тосковала, плакала, втайне надеялась: неправда, Витька хороший, одумается, напишет ей сам.

Надежды разбивало время, Катя вышла замуж и уехала с мужем на север. Еще тоскливее стало Айне в тихом сонном Марьянино.

Утром она уходила из своей полуопустевшей комнатки, и ее уже не тянуло туда, оставаться наедине с собой было невыносимо. Чаще всего Айна выезжала в колхоз «Рассвет» и вместе с председателем Самсоновым целые дни проводила в поле. Самсонов помогал ей познавать тонкости крестьянского дела. Он вместе с ней устанавливал на высев сеялки, первый приходил послушать агронома в агрокружок и был от души рад, когда замечал, как Айна начинала увлекаться работой, которой он посвятил всю свою жизнь.

Время брало свое. Разрасталось, хорошело Марьянино. Новые двухэтажные дома появились на месте стареньких крестьянских хибарок: в прибранном, с посыпанными желтым песком дорожками, старом парке, на берегу пруда, встало красивое и стройное здание клуба, комсомольцы выстроили на окраине просторный, с трибунами стадион. За селом, где был маленький покосившийся от времени полустанок, появились новые станционные постройки, сквер, водокачка, Айна получила квартиру — небольшой новенький домик. К ней переехали мать и младшая сестренка Галочка. Как-то в гости приехал двоюродный брат Анатолий с товарищем по военно-медицинской академии.

— Жениха Айне привез, — тоном заговорщика шептал Анатолий Софье Михайловне. — Ленечка — парень положительный, в возрасте, полюбит, так уже насмерть, по-настоящему.

— Наша Айна ни о ком и слышать не хочет, все о летчике своем — товарище по институту — скучает. Да, видно, напрасно все: не пишет он ей. Сколько уж и времени прошло, не помню, —мать горестно посмотрела на дочку. — А ведь пора ей, не девочка.

— Да ну его к лешему, летчика! Летчики — народ легкомысленный, ветреный. Небось уж женился давно.

— Кто ж его знает, Толя, может, и на самом деле другую нашел. Знать бы ей, Айне. А то ведь бережет себя, что невеста помолвленная.

Однажды Айна, Анатолий и Леонид пошли в кино. Уже на второй части Анатолий вдруг вспомнил, что «Парня из тайги» он, оказывается, видел.

— Во второй раз не смотрю. Правило у меня такое. Пойду лучше книгу читать. Ты, Ленечка, без меня не заблудишься?

— Разумеется, нет,— не то повеселел, не то растерялся Леонид. После окончания картины он предложил Айне погулять по парку: — Воздух-то какой! Хорошо!

У пруда они остановились. Здесь, на этом месте, стояла когда-то Айна с Соколом. Айна смотрела на пруд и видела далекий осенний вечер, освещенного луною парня, слышала взволнованный шепот. Как давно это было! Где он теперь, ее дорогой, любимый, Витька!?

Горячая рука коснулась ее плеча, и она вздрогнула. Теперь рядом с ней стоял такой же высокий, чуть худощавый парень, и речь его так же взволнованна, так же, как у того, ушедшего в прошлое, пылают руки.

— Айна… Какое странное хорошее имя.

— Вы находите?

— Не сердитесь, Айна. Но скоро я уезжаю. Я не могу уехать, не высказав вам всего… Я люблю вас, Айна. Поверьте, люблю еще с тех пор, как познакомился с Толей, как увидел в его альбоме ваши фотографии. Не поймите меня как человека, ищущего легкого флирта. Нет. Я хочу быть с вами всегда. На всю жизнь, слышите?

— Я жду другого, Леонид.

Чувствуя, что, может быть, этого и не следует делать, Айна рассказала молодому врачу о Соколе, она говорила взволнованно, переживая все прошлое заново.

— Но ведь ваш друг, может быть, никогда уже не вернется. Вы же сами говорите, что забыл, не пишет.

— Я верю. Витя вернется.

Домой они шли молча. Только у самой калитки Леонид нарушил молчание.

— Айна, я прошу вас никогда никому не говорить о том, что было сегодня. Обещаете?

— Охотно.

После этого свидания Леонид заторопил друга в полк. Анатолий с трудом уговорил его пробыть в Марьянино еще двое суток. От его взгляда не ускользнула натянутость в отношениях его сестры и товарища. Прощаясь с Айной, он вполне серьезно сказал:

— Зря оттолкнула Ленечку. Лучше-то мужа не встретишь.

— Сердцу не прикажешь, Толя… —грустно ответила Айна.

Анатолий улыбнулся.

— О, да ты у меня умница. Выходит, не зря я трудился, в дневнике твои ошибочки поправлял.

Айна шутя потрепала брата за чуб.

— Тоже сват выискался. Сам-то жениться не можешь.

Из окна горницы открывался вид на широкую сельскую улицу, на ровный ряд нахохлившихся в снежных гребнях домов, на одетые в грубое кружево куржака[1] сады, на сплетенные из ивняка заборы. Большую часть дня улица Раздолья оставалась наедине с собой, безлюдна и тиха, и тогда казалось, что село находится во власти сна. Но стоило взглянуть вверх, на трубы домов, на высокие столбы дыма, как становилось ясно: село не спит, живет своей неторопливой, трудовой жизнью.

Изредка с коромыслом на плечах по улице проходили женщины. Они быстро переставляли обутые в мягкие валенки ноги и привычно, не расплескивая студеную с льдинками воду, несли ведра. Походка у них, даже у пожилых, становилась в эти минуты легкой и пружинистой, как в хороводе на плясках.

Еще реже вдоль гладкой, прилизанной полозьями саней дороги проходили обозы. Сытые колхозные кони усердно, как бы пытаясь пробить леденистую толщу дороги, ударяли по ней копытами и без труда тащили за собой крупные розвальни, груженные навозом, тесом, хворостом. Возчики, сидя, полулежа, а иные, широко расставив ноги, стоя, лениво покрикивали:

— Но, веселее, Чалый!

— Опять засыпаешь, старый, шагай!

Передний возчик сердито дергал вожжи. Над седым заиндевелым крупом коня взлетала серебристая пыль, и конь, слегка раскачиваясь, переходил на рысь.

Игнат острым ревнивым взглядом провожал колхозный обоз, старался придраться к мелочам.

«Ишь, воз-то навалил, что гору, да еще сам барином расселся. Чего зря кобылу-то лупит. Работнички… только коней изводят».

Подолгу просиживал у окна Булатов. Не успев докурить одну самокрутку, неторопливыми желтыми от табака пальцами скручивал другую, прижигал ее от догорающего «чинарика» и так дымил без перерыва, словно колхозная дымокурня. В горнице густым облаком стлался едкий дым крепкого самосада. Старик, как выражались сыновья, играл в молчанку, бывали дни, с утра и до вечера — ни единого слова. Тетка Марфа не раз старалась развеять пасмурные думы брата.