Игнат усмехнулся,

— Подумаю, может, и загляну на часок. Где собираетесь?

— В клубе, дядя Игнат. Приходите…

— Ты, брат, меня вроде как хозяин зовешь.

— А как же… Я ведь тоже колхозник.

Подросток с минуту постоял у порога, потом накинул на затылок старую потертого рыжего меха шапчонку, еще раз повторил приглашение и скрылся за дверью. Через некоторое время ушли и молодые Булатовы. На кухне осталась Марфа, у окна горницы наедине со своими думами — Игнат.

Вот он встал, как после сна, расправил широкие плечи, потянулся, сжимая тяжелые крепкие кулаки. Потом расслабил мышцы и направился было снова к насиженному месту, но вдруг передумал, резко повернулся к вешалке и снял с нее полушубок. Тугие морщинки сбежались к переносице, глаза блеснули решимостью.

Таким его помнили, когда он выходил на кулачки́ на пару, а то и тройку бойцов, таким видели его в Карелии, когда непомерно тяжелый камень не поддавался усилиям группы людей, а он, Игнат, подходил и чуть насмешливо, с горделивым превосходством бросал:

— А ну разойдись, дохлые, дай я один попробую…Таким решительным и строгим привыкла видеть отца Феня, когда он вступил в спор с неприглянувшимся ему человеком. Выйдя на крыльцо, Игнат остановился, жадно, как очнувшийся после удушья человек, глотнул сухой морозный воздух, взглянул вдаль. Между темными космами облаков проглядывало звездное небо. Звезды сияли лесными светляками, то ярко, то тускло, то вовсе скрываясь. Холодный, негреющий свет их не достигал земли и таял в вечернем небе. На дорогу из окон домов, пересекая друг друга, падали желтовато-бледные полосы света. Где-то в переулке нудно и жалобно, как по покойнику, выла собака.

В родном селе, куда так долго рвался Игнат Булатов, он вдруг почувствовал себя чужим, никому не нужным пришельцем. Было ему уже за шестьдесят, но он не ощущал в себе тяжести возраста, все думал, что жизнь его впереди, что он, а сущности, только готовится вступить на ее порог. Нищая молодость, работа на чужого человека, робкая болезненная жена, за тем, наконец, свой клочок земли, дом, хозяйство. Он получил его заслуженно: что делали двое — он делал один. За двоих он и должен был брать от жизни.

И что ж удивительного, если его дом был просторней и краше, чем у других мужиков, что его Карий обгонял рысаков купца Самойлова, а дети ни разу не надевали лаптей?

Когда по селу ходила группа активистов и потрошила кулацкие гнезда, кое-кто показывал на его дом. Сколько раз он видел в те годы на себе злобные взгляды, слышал несправедливые речи:

— Этот тоже от кулака не ушел, тряхнуть его надо.

Только Федор Сергеевич горячо защищал Булатова,

— Игната трогать не смеем, — повелительно внушал он, — хозяйство своим горбом наживал.

И его, бывшего учителя приходской школы, первейшего вожака раздоленской бедноты, беспрекословно слушались самые буйные головы.

Но потом Федор Степанович разочаровался в своем товарище. Булатов не пошел с ним в ногу, не поддержал в тяжелые дни, мало того, мешал тому большому полезному делу, которому посвятил себя бывший учитель.

Игнат и сам понял это позднее. И не потому бросил родное село, дом и хозяйство, отдал в колхоз землю, что боялся погибнуть, а потому, что стыдно стало других, стыдно своего товарища, стыдно самого себя. Годы не выветрили укора совести, он жил с ним неразлучно.

Но разве он не понес заслуженной кары? Разве мало повидал он насмешливых взглядов, маялся на чужбине, томился без любимого дела? Разве не в наказание ему оттолкнулись от него сыновья и он стал чужим в собственном доме?

…Большой колхозный клуб манит огнями. Игнат никогда еще не был внутри этого каменного сельского дворца, хотя его, словно любознательного мальчишку, не раз тянуло туда. «Зайти или не зайти? Зачем? Что ты забыл там, Игнат?» Но рука уже тянулась к скобе. Игнат медленно открыл тяжелую дверь. Яркий свет ударил в глаза, многолюдье выбило из колеи мысли, Но возвращаться было поздно,

При входе Булатова большинство сидящих в клубе оглянулись и удивленно зашептались. На сцене за покрытым кумачовым полотнищем столом стоял Федор Сергеевич. Он тоже заметил Игната, но не выразил удивления. Только глаза, глубоко запавшие и холодные, зеленоватые, как июльская вода на пруду, чуть потеплели, да в речи проскользнула невольная запинка.

Игнат остановился у двери. Статная фигура его не горбилась, взгляд голубых глаз был по-прежнему остр, лицо оставалось спокойным. Он видел все: нескрываемое любопытство одних, холодную отчужденность других, открытую неприязнь третьих. Еще и еще окинул он взглядом лица односельчан и только в одних глазах заметил радостный блеск и поддержку. То были глаза его Фени.

С крайней скамейки вскочил мальчик-подросток и быстро подбежал к Игнату.

— Дядя Игнат, — приветливо проговорил он, — проходите сюда, садитесь.

— А ты что же, стоять как наказанный будешь? — оглядывая переполненный зал, спросил он.

— Мне подрасти надо, вас догнать…

— Спасибо, сынок. Старших уважать научен.

Игнат степенно сел на край скамейки, снял треух. Подросток стал с ним рядом.

— Работы на плотине придется отставить, — говорил между тем председатель. — Весна на носу, а у нас еще не подготовлены семена, не подвезен лошадям корм, не отремонтирован инвентарь, сбруя, телеги…

Выступали колхозники. Потом Федор Сергеевич спросил:

— Кто еще хочет выступить?

— Выступи, дядя Игнат, скажи им, — шептал подросток Игнату.

— Я здесь, сынок, вроде как мусор. Меня того и гляди метлой выметут.

— Не бойся. Я тогда всем расскажу, как ты колхозу нашему помогал. Скажи им насчет плотины…

— Сказать-то, верно, и есть о чем. Другой раз научу — сам им глаза откроешь.

Подросток вдруг весь подался вперед и поднял руку. Федор Сергеевич чуть заметно улыбнулся.

— Хочешь чего спросить, Фима?

— Федор Сергеевич, — краснея и заикаясь, промолвил Фима, — дяде Игнату слово сказать позволите?

— Игнату Булатову? — председатель вопросительно окинул взглядом сидящих за столом членов правления. Один из них, седоволосый, с бородкой клинышком старичок, утвердительно кивнул головой.

Федор Сергеевич громко сказал:

— Слово имеет крестьянин Игнат Булатов.

«Вот и женили меня без спроса», — ухмыльнулся Игнат и поднялся с места.

Разглаживая бороду, он вышел вперед и, не поднимаясь на сцену, повернулся к народу. Небывалое прежде волнение охватило его. Игнат хотел сказать о плотине, о том, что люди работают там плохо, с ленцой, больше болтают да курят. Но начал совсем о другом, о давно наболевшем…

— Я, как говорят, земляки, пришел к вам с повинной. Судите как знаете — по совести. Помню те давние дни, когда Федор в коммуну нас сватал. Те, что легки на подъем, котомку за плечи — и следом за ним, не раздумывая; кто потяжельше, куражились. Тяжелее меня не нашлось — не верил я в вашу затею. Видел, как маялись поначалу, пупы надрывали. Нет, чтоб помочь, я над вами смеялся. Смех в неудаче — все одно, что палка в колесах. Такой палкой и был я в те годы — тормозил я колхозный строй, подрывал его на самом корню. Глядючи на меня, не шли к вам и другие крепкие на селе мужики. Иные так же, как я, с ехидством смотрели на ваши шаги, иные открыто вредили колхозу, пускали по селу красного петуха, травили скот, трепали про вас всякие небылицы. То было давно. Больше десятка лет минуло с той поры. Надо ли вспоминать о старом?

Игнат взглянул на застывшие внимательные лица колхозников, отодвинул со лба тяжелый завиток волос.

— Давай дальше! — крикнул чей-то тонкий с хрипотцой голос. — Не перед попом исповедуешься. От нас не укроешь!

Булатов узнал голос соседа Якимки Непутевого. На миг вспыхнула и сразу же погасла неприязнь к этому всегда нелюбимому человеку,

— Верно говоришь, Яким, не перед попом, не перед тобой, перед народом каюсь. К народу и на поклон пришел. Не таюсь, стосковался. Пробовал уйти, скрыться подале, искал по свету уголочка приветного. Не приглянулось мне на других местах, хотя и нужды не видел и ценили меня, как работного. Не любо мне на чужой стороне, не по сердцу. Прогоните — уйду, куда глаз глянет, оставите у себя — жалковать не станете.