Однако публика вокруг всего этого не знает. Для нее лишь важна эта шокирующая новая эстетика «открытого сознания». Постепенно частный художественный идеал становится привычным — сюрреализм становится формой массового сознания.

Галлюцинации, сошедшие с картин и вышедшие из поэтических сборников, скоро буквально оживут под воздействием LSD. К новым зрительным образам привыкают, они перестают казаться опасными.

Кроме того, разумеется, существовали и всегда будут существовать прямые контакты «дионисической» живописи и наркотиков. Дадаисты открыли для культуры Томаса де Квинси с его опийными грезами, а сюрреалисты провели невероятное количество экспериментов не только с гипнозом, но и с марихуаной в качестве средства «открывания» дверей творчества. Современная критика с большой неохотой признает, что в специфических художественных открытиях сюрреалистов «повинны» не только фантазия и сеансы гипноза, но и эксперименты с гашишем, ибогаином и, позднее, пейотой.

Третьим источником, подготовившим «психоделическую веру», была… медицина, точнее, та ее область, в прерогативу которой входили болезни души — психиатрия.

Какую роль на протяжении истории человечества играла профессия врача? Гиппократ, например, считал, что главной задачей врачевания является преодоление боли. Однако Гиппократ был жрецом божества Асклепия, покровителя медицины, и в том, какую боль нужно лечить, а какую человек должен преодолевать усилием собственной воли, исходил из откровений сдрей религии.

Ибн Сина, известный в Европе как Авиценна, расширил понятие боли и описал главную задачу врача как избавление человека от страданий. Однако Авиценна был мусульманином и одним из учителей суфизма — тайного мистического учения в структуре ислама. Определяя, что есть страдание, он опирался на Коран.

У медицины XX века уже отсутствует подобная духовная опора.

Материализм, как таковой, здесь абсолютно беспомощен. Принимая то или иное решение, врач может ориентироваться лишь на собственное «моральное чутье», которое — условно — считается непогрешимым.

Взять, положим, ту же боль. Она является защитным механизмом человеческого тела при адаптации (приспособлении) к внешней среде. То есть боль — сигнал того, что некоторое действие неприемлемо для тела. Если мы дотрагиваемся рукой до раскаленного утюга, то испытываем боль и отдергиваем руку. Если боли не возникает, нет и необходимости отдергивать руку, а значит, наша плоть будет медленно сгорать.

Значит, от боли, как от феномена, человека полностью избавлять нельзя — он погибнет. Как же все-таки определить, какую боль необходимо лечить, а какую — нет?

Аналог такой физической боли, но уже в человеческой душе, называется депрессией. Депрессия — одно из нормальных состояний нашей психики. Если мы поступаем или ведем себя неправильно, то испытываем душевную боль — депрессию. Она — сигнал того, что в нашей жизни что-то не так.

Преодолевая эту боль, мы учимся поступать правильно, уже не в мире физических объектов, но в обществе других людей.

Если, например, у меня умер близкий человек, то я должен испытывать депрессию. Посредством ее я соотношу себя с потерей близкого. Все это время во мне перемежаются мысли о жизни и смерти, и я учусь жить дальше вместе с этими мыслями, притом что отсутствие любимого существа тоже включено в их строй.

Если же в подобном случае я не испытываю депрессии, то, по всей видимости, я ненормален — в моей душе существует дефект нравственного чувства, недостаток способности к состраданию.

А если считать эту способность страдать и сострадать залогом моего развития как личности среди других людей, то отсутствие такой способности означает только одно: душа моя не развивается.

Даже более того, можно смело сказать: способность страдать и сострадать есть залог развития моей души.

Если я страдаю, значит, я чувствую, что я не прав. В результате страдания я понимаю, что мне необходимо измениться — углубить свои знания о мире или изменить свои реакции на окружающее. Значит, я ищу способы преодоления собственной неправоты, вызвавшей страдание. Моя душа развивается.

Если с помощью таблетки я избавлен врачом от любого вида душевного страдания, у меня просто не может быть повода для того, чтобы что-то менять в своей жизни.

Мне не нужно ничего понимать.

Меня не покидает чувство собственной правоты. Какое бы решение я ни принял, я ощущаю его как правильное.

Я не способен взглянуть на свои поступки со стороны.

Я не чувствую ударов судьбы, и мне не нужно их анализировать.

Я живу с абсолютно счастливой улыбкой на лице, из-за нее я не способен понять, что постепенно становлюсь идиотом…

Одним из главных заветов Христа, сущностью христианского учения, можно назвать возможность понимания истины только через преодоление страдания.

Поиск «магической таблетки» — это прямо противоположный путь. Это путь, ведущий свое происхождение от ереси гностиков, через алхимию, к магическим оккультным учениям XX века.

Это путь поиска «запретного чуда», которое прячется на той самой «дионисической» темной стороне сна и безумия, которая вызвала напряженный интерес в начале XX века.

Как отличить болезненную депрессию от состояний естественных и необходимых человеку для осознания и преодоления страдания? Можно, конечно, отделаться чисто «количественным» различием. У психически больных людей конкретно-психологических причин для депрессии найти не удается или длительность самой депрессии не соответствует той объективной причине, которая ее вызвала.

Однако, читая эти строки, вы, наверное, уже чувствуете хлипкость такого рода объяснений. Ведь событие, не имеющее никакого значения с точки зрения врача-естественника, может быть необыкновенно значимым с точки зрения, например, человека глубоко верующего.

В требующемся критерии должна быть очевидна какая-то нравственная основа.

Но в эпоху, объявленную Ницше «эпохой сумерек богов», роль, которую во все предшествующие времена играл жрец или священник, современный врач вынужден был принять на себя…

В поисках критерия, с помощью которого болезнь души можно отличить от ее нормального, свойственного ей страдания, психиатры, сами того не заметив, пошли двумя различными путями.

Часть врачей начала создавать теории близкие религиозным. Профессиональные течения внутри «научной» психиатрии стали все больше и больше походить на секты…

Для рассмотрения этой проблематики нужна, очевидно, отдельная книга. Здесь же хочется лишь обратить внимание на то, что чем дальше новые течения уходили от христианской доминанты, тем больше они, часто незаметно сами для себя, скатывались в обиталище языческих богов и в дух язычества.

Главная задача психоанализа всегда была, по существу, той же самой, что и задача сюрреалистов: «раскрыть дверь» между бессознательным и сознанием.

По сути, это обозначало, что в «аполлоническое» «Я» должно проникнуть «дионисическое» знание.

В случае Фрейда эта задача была завуалирована тем, что в его модели бессознательного на поверхность исследования выходил такой сугубо биологический фактор, как инстинкт продолжения рода. Фрейд хотел, чтобы человек встретился лицом к лицу со своим главным биологическим влечением — сексуальной потребностью и именно эту потребность осознал… как основное содержание своей души.

Но ведь именно это и сделали Адам и Ева в первый миг после совершения первородного греха!

Получается, что Фрейд пытался выступать перед культурой если не в роли змия-искусителя, то в образе яблока с Древа познания добра и зла. Но оно, по принятой в психоделической среде гипотезе, на самом деле было… галлюциногенным грибом.

Создатель психоанализа знал и писал о том, что за тысячи лет до него фактор полового влечения был главной цементирующей основой практически всех языческих культов и религий.