В дальнейшей духовной истории Западной Европы Бог окончательно стал чем-то абсолютно внешним по отношению к «Я». Ведь он не мог оказать никакого влияния на человеческий разум!

Понятия «разум» и «Бог» отдалились настолько, что стали противоположны друг другу. Человеческое «Я» начало связывать свою исконную, возникшую вместе с первородным грехом, потребность в преображении лишь с возможностью получения интеллектуальной информации — знания. Это и стало единственным значением слова «просвещение».

Но отнюдь не Декарт придумал само это слово. Святой Дионисий Ареопагит в своей легендарной книге «О церковной иерархии», написанной в первом веке от Рождества Христова, использует это греческое слово совершенно в ином смысле. Таинство Крещения — обряд посвящения в христианскую веру — он именует Таинством Просвещения. Крещение для христианина — истинное чудо — первый миг его духовного преображения.

Поклонение разуму произвело подмену. Слово, которое несло в себе значение чуда (в русском языке «просвещение», «про-свет» означает «стяжание света», то есть божественного начала), приобрело смысл накопления информации.

Неожиданным образом подтверждает сказанное и другой факт. Понятие «прогресс человечества» в философии Просвещения обозначало не поступательную и постепенную эволюцию человеческой души, но внезапные (скачкообразные) взлеты человеческого знания. Для того чтобы как-то объяснить это, нам придется понять еще один неосознаваемый образ (архетип), лежащий у самых истоков происхождения понятия. «просвещение».

Многие поколения людей ждали истинно чудесного события. Откровение Иоанна Богослова утверждало, что мир будет внезапно и полностью изменен в акте Апокалипсиса, по-русски — Светопреставления (сравните с русским звучанием слова «просвещение»). Страдания всех прошлых поколений и самой размышляющей над их судьбой личности обретут в миг Апокалипсиса свое завершение и смысл. Человечество обретет высшую и лучшую точку своего развития.

Христианская церковь всегда стремилась освободиться от излишней буквальности понимания Откровения Иоанна. Вопрос этот был окончательно решен в сфере церковной догматики в V веке нашей эры на Вселенском соборе в Эфесе.

Собор заключил, что все конкретные трактовки понятия «Конец Света», как, например, принадлежащая осужденному собором Иринею, являются ересью. Человеку, как подобию Бога, но вовсе не Богу, не дано знать двух главных дат своей жизни: времени окончания собственной жизни и даты конца мира. Оба этих знания могут сделать человеческую жизнь невыносимой.

Но абсолютно запретное знание обладает абсолютно притягательной силой. Знание «точного» дня Светопреставления давало человеку преимущество и власть над другими людьми. Может ли человек повлиять на грядущее преображение или нет — он может пытаться узнать о нем, вычислить его сроки, описать его характер. Так дело высших сил становилось предметом рассудка.

Человек мог стать равным Богу, только получая знания. Именно эта человеческая гордыня и обеспечила возможность подмены преображения — просвещением.

Предсказывая полную переделку мира и человека, постулируя чудо и не стесняясь соображениями реальности, апокалиптические тексты показывают мир таким, каким сделал бы его автор, если бы был Богом; и авторы эти с поразительной регулярностью объявляли себя богами.

Некоторые из них в силу личного таланта или случайностей истории оказывались лидерами кружков, сект, а иногда и вооруженных масс. Тогда они получали подтверждение своей мистической власти над душами и телами других людей. На пути к достижению «великой» цели никакие препятствия не имеют значения; и потому большие мечты всегда вели к столь же большому насилию.

Человеческая самонадеянность — попытка возомнить себя богом — делала хилиастические (апокалиптические) учения — одним из главных «дионисических» начал истории. Пророки хилиазма освобождали человека от личной ответственности (если спасешься ты, то какое тебе дело до других!).

Это они провозгласили лозунг, ставший одним из главных в среде хиппи: «После нас — хоть потоп» (потоп все равно скоро — развлечемся всласть). Именно это — преображение для себя с полным равнодушием к брату своему — делает «психоделическую революцию» не чем-то принципиально новым, а всего лишь одним из бесчисленных «маленьких апокалипсисов» самонадеянного разума.

Норман Кон в своей классической книге об апокалиптических движениях Европы прослеживал развитие одних и тех же идей на протяжении всего Средневековья. Именно апокалиптический тип мышления он видит истоком и гностицизма первых веков христианства и мистических движений XI–XVI веков. Тоталитарные режимы XX века стали возможными из-за сохраняющихся в коллективном бессознательном древних апокалиптических ожиданий.

Именно такое мышление вдохновляло вождей Французской революции в их безумной попытке переделать общество. Вот как это выражено в одном из декретов «Комитета общественного спасения» в 1794 году:

«Переход от угнетенной нации к демократии подобен внезапному усилию, с которым природа поднимается от небытия к разуму… Вы должны всецело и одновременно переделать человека, которого хотите освободить, разрушить его предрассудки, изменить его привычки, очистить его желания» (курсив мой. — А.Д.).

Мнение самого носителя разума — отдельного человека — в расчет не принималось. Во времена Французской революции «религия абсолютного разума» впервые, наглядно, с помощью гильотин, продемонстрировала скрытую в ней «дионисическую» стихию разрушения личности.

Тот же дух сохраняется во всех последующих социальных революциях. Все они несли черты апокалиптической уверенности в возможности просвещения — одномоментной и полной перестройки человеческого общества.

Только внезапно просветить его должно было не божественное откровение, а декартов разум. В каждую революцию разум провозглашал «истинное» знание, дающее право его носителям «преображать» жизнь других людей (именно других; сам же «просветитель», считая себя обладателем «окончательного знания», чуть ли не богом, в преображении не нуждался).

Это был тупиковый путь. Если по представлениям традиционно христианской культуры, становление подлинной человеческой личности связывалось с восхождением от имманентного к трансцендентному по вертикали бытия, то человек эпохи Просвещения ощущал внутренний запрет на трансцендентное: его душа должна была удовлетворяться только имманентным — набором знаний, не противоречащих прямолинейной бытовой логике.

Единственное, что оставалось возможным, — это идентифицировать себя с получаемой в процессе жизни информацией сугубо конкретного, например, профессионального, характера. Сказать самому себе: «Я — плотник», «Я — врач», «Я — инженер» — стало почти максимальной возможностью для формирования «Я»-концепции.

Видимо, именно в эпоху Просвещения сформировался тот взгляд на человеческое «Я», который оказал решающее влияние на психологию XX века. Христианское понимание чувства «Я» (для становления целостности которого и было необходимо Таинство Просвещения — Крещение), было постепенно ограничено «словесным портретом» — описанием себя с помощью собственного разума, то есть именно тем, что М. Мид назвала «Я»-концепцией.

Однако представление рассудка о собственном «Я» и, в частности, профессиональная идентификация — достаточно узкая, а следовательно, весьма хрупкая и неустойчивая конструкция (как в случае с приемом LSD нашим пациентом — немолодым слесарем), и при ее разрушении возможно все, вплоть до безумия.

В качестве примера давайте возьмем такую привычную для автора парадигму, как система идентификации «Я — психиатр».

Представим себе, что на прием к врачу-психиатру, взращенному советской школой психиатрии, попадает пациент — православный монах или священник. Кстати, ситуации, когда священника, в связи с запретной «религиозной пропагандой», принудительно помещали в психиатрическую больницу, были отнюдь не редкостью.