Эпизод 3 Колодец очищения

Узкий гулкий шероховатый колодец-туннель. Воды 1/3. Вода - слеза Ангелов, цвет - фиолетово-розовый. Запах - молодого весеннего камня, в которого впаялись по зиме останки буро-коричневой змеи, одеревеневшие веточки безымянных кустарников, крупицы известняка, мела, кварца, глины... 

У распахнутого в небо колодца стоит Гошка, старший мальчик, и зрачки, его изначально фарисейско-саддукейские пронырливые зрачки плясали взбудораженной посреди спокойной и тихой ночи повелительной рукой ребёнка. 

Мальчик осторожно, с повадками опытного юнги, взбирающегося на высокую мачту, оказывается на боках колодца, и начинает дёргать слегка поржавевшую старую, очень задействованную в работе цепь, словно доит молочную корову. Барабан крутится со скрипом, издалека, со стороны первого кладбища кажется будто кости покойников приходят в движение, в смятение, в возвращение из плена смерти. И вправду, Гоша оглядывается от дуновения ветра, и мимо него, на расстоянии броска мяча идут как в стихе Александра Блока великие восставшие, идут на баррикады жизни, бороться за правду и за справедливость. Гоша зажмуривает глаза и... падает в горло колодца, в позе зародыша в материнской утробе и он потерял искусство речи, и глаза его открыты, и уши слышат, и страх несёт его по кругам адова туннеля... 

Ягодицы хлюпаются об толщу воды, ляжки подхватывают гонку за погружение, потом - колени, голенище, ступни, пятки... “В 13 секунд человек способен обратиться в камень, упасть в небо, но он непременно будет подхвачен крыльями ангелов, ибо нет такого человека, смерть которого была бы нелепой случайностью”. Смерти нет, есть только новая видоизменённая бытийность, напрямую зависящая от фрагмента вашего сценария жизни, где поставлен знак многоточия. 

Когда дню тянутся живые кости, кожа мгновенно превращается в рыбью чешую, и от того маленький мальчиший пенис становится крохотным, капли обжигающей мочи попадают в рот, и Гоша что есть силы закрывает всё что возможно, мозг его озарает одна вспышка адреналина, вторая, пятая, десятая, разноцветные блики отвлекают сознание от угрозы гибели, мальчика жалко, и ночь, сентябрьская ночь спасает его и... неведомая, почти что языческая силы выталкивает, буквально выбрасывает его со всеми брызгами, с цепью, на которой почему-то сегодня не оказалось ведра. Ух-хх... Аа-аах... 

Как дар с вифлеемской звезды мальчик оказывается в руках матери Марии. Радости её нет предела и границ, она накрывает его обнажённое тело своими волосами, с которого одежда как змеинная кожа слезла в поглощавшей его колодезной сущности. 

- Сын мой, не больно ли тебе? 
- Не больно, мать моя. 
- Не я ли тебя в мир родила? 
- Я сам себя дал этому миру, родительница моя. 

Но мать несёт его на себе по камням и стёклам, по гвоздям, в которых ещё свежа чья-то кровь. Она не чувствует никакой тяжести, все чувства её слиты во едино с телом своего сына. Любовь побеждает, сын мой, Любовь не ведает смерти, потому что смерти нет. Смерти нет, потому что я всегда рядом, даже если бы от тебя отвернулся и Создатель, твоя пуповина всегда во мне, сынок мой родный. 

И несла мать сына, 
Не падала, не вставала, 
Несла, как и раньше носила, 
Миру давала, ночи не знала, 
Не плакала, не скулила,
Боль свою ни с кем не делила. 

Звёзды освещали путь им двоим. А на полдороги стоял в лохмотьях Стёпка и глаза его были так же закрыты, как и у утопшего брата. 

Мария повстречалась, и отдала одного другому, и не было в Гошке ни какой тяжести, сноп и то больше весит. И тело полуживого брата обожгло руки грудь и живот Стёпы, так будто и не человека взял на руки, а пылающую охапку хвороста.

Дикая боль пронеслась по всем его уголкам тела, волною мощную обдало с ног до головы, и через макушку ударило в высь, упало в лес, и долго ещё там бушевал огромной силы пал, и уйма холмов обгорело в ту осень, до самого новолетия стоял дым и чад. 

И нёс брата брат, а мать пела птичьим голоском колыбельную. Над деревней носились всполохи небесного огня, и оставленное на ночь бельё в одном нерадивом дворе было испепелено как Содом и Гоморра. 

За два двора до своего дома им повстречался конюх Сильвестр, не любивший детей и лошадей. Так он лошадь в этот раз стегал окровавленным кнутом, что телега пронеслась стрелой скифскою, будто её и вовсе не было в этой мгле. Серп луны был и судией, и адвокатом, и конюх вскоре получил своё. 

У самой калитки стоял пёс и вряд ли он хотел пропускать это немощное тело жестокого мальчишки, водившего злую дружбу с конюхом, дядькой своим, который на самом деле был его отцом, ведь надругался когда-то этот упырь над девушкой Марией, и понесла она от него, и родила, но зла не держала, простив насилие на следующий день после его совершения под Божьими звёздами, у костра, на той самой телеге, что была сегодня спалена небесным огнём, вместе с Сильвестром и грехом его нераскаянным. 

Положил тело брата Степан и отошёл в сторону. Пёс вышел, помочился на это спящее тело, поназакидывал задними лапами земли на него, и умчался вдоль по улице, поднимая собачий раздрай. То ли пёс то был, то ли волк степной. 

А Мария переступила через тело сына своего, зашла во двор, взяла порожнее ведро, зачерпнула из бочки вешней водицы, и прямо со двора, через калиточный проход обдала вонючее тело старшего из сыновей. И смыла живая вода всё зло из Гошкиного тела и ума.