Калина заплакала. Я усадил ее на колени, целовал и успокаивал. Уже дома она мне рассказала:

— Знаешь, он, перед тем, как уйти, произнес целый монолог, до этого он никогда так длинно не говорил, а тут взял меня за руку и промолвил: «Вот смотри. Это «Ниагара-Фолс», величайший водопад. И вокруг него, здесь, где мы стоим, и там, за Ниагарой, в Штатах, когда-то была наша земля, богатейшая и величайшая в мире страна. Леса, поля, реки, где мои предки свободно ловили рыбу, охотились, сражались с врагом и пели песни. Все это у нас забрали, теперь даже полицейский гонит меня с моей земли, обзывает бродягой, поганцем, смущающим культурную публику. Я не хочу быть с ними рядом, хочу соединиться с природой, уйти в нее, как ушли мои предки, чтобы никогда не вернуться. Воды «Ниагара-Фолс» — единственное место, куда еще не ступала нога белого человека. Я вольюсь в радугу». И он пошел. Я видела, как он ступил в радугу, струи понесли его... Перед этим он пообещал мне, что пройдет несколько дней, и я увижу его в радуге...

Мы мчались по одной из лучших канадских трасс — Дороге королевы Елизаветы, мчались, обгоняя другие машины. Калина гонит вовсю, и я сдерживаю ее:

— Убавь скорость, куда мы так летим?

Мы подъехали к обширной зеленой поляне, заставленной машинами, разукрашенной флагами, плакатами и цветными толпами людей. Здесь начался церемониальный парад молодежи. Играл знаменитый духовой оркестр «Батурин»; оркестранты, одетые в форму, как солдаты, старались изо всех сил. Калину знали многие, и, когда она вышла из машины, раздаривая всем свою очаровательную улыбку, ее тут же окружили, обнимали, целовали.

Ко мне приблизился один из организаторов фестиваля, пожилой, но еще молодящийся мужчина, в пестрой, сияющей всеми колерами рубашке, пожал руку.

— Очень отрадно, что и вы, пан Курчак, прибыли сюда,— сказал он.— Фестиваль — важное и красочное мероприятие, благодаря фестивалям мы информируем народы Канады о своей культуре, о наших украинских обычаях. Я участвовал уже в фестивалях в Манитобе и Альберте, теперь имею честь быть одним из организаторов такого смотра в Бимсвилле.

— Всегда радостно глядеть на веселую, беззаботную молодежь,— сказал я.

— А на счастливых стариков — вдвое радостнее! — рассмеялся тот и добавил, дружески грозя мне пальцем: — А пана Курчака мы видим не так-то уж и часто.

— Стареем,— вздохнул я.

— Оставьте, я видел в Институте святого Владимира ваши картины, в них много задора и молодости. Но скажу вам откровенно: маловато идейности, патриотизма. Все пейзажи да пейзажи, вы бы добавили в них еще что-нибудь.

— Например? — спросил я с настороженностью.

— Ну, об этом бывшему пану референту лучше знать! — разводя руками, ретировался тот. Забыл уже его имя и фамилию. Я действительно не очень часто бываю на подобных мероприятиях.

8.

Выпал первый снег. На фоне черных стволов деревьев он казался необыкновенно белым. Школьников трудно было загнать в помещение, они играли в снежки, толкали друг друга в сугробы; стоял такой крик и визг, что нашей уборщице, старой хромой мадьярке, пришлось выйти во двор и изо всех сил размахивать тяжелым медным колокольцем, звон которого был, наверное, слышен и в Ковеле. Свободной рукой она хватала самых непослушных за шиворот и с бранью толкала к школьному крыльцу.

Учителя тоже не прочь были порезвиться. После полудня, когда из классов улетучились детские голоса, на школьное подворье веселой ватагой вывалили учителя; кто-то в кого-то метнул снежком, кто-то взвизгнул, и пошла кутерьма, пока всех не остановила завуч Вахромеева,— проходили люди и бросали укоризненные взгляды: ну, мол, и учителя! Мы ведь тоже были молоды, самой старшей из нас, казавшейся мне старухой, завучу Наталье Григорьевне Вахромеевой, не исполнилось еще и тридцати. Тот день из прошлого, те люди помнятся мне так, будто все это было только вчера. Пожурив учителей, дабы те укротили свой пыл, Наталья Григорьевна тут же сама слепила снежок и покатила его по белой земле, снег быстро налипал на него, м круглел, увеличивался, тяжелел, под ним образовалась черная дорожка, и стало трудно его катить. Тогда подошел кто-то из учителей, стал помогать, катили вместе, смеясь и балагуря, и уже не обращали внимания на тех, кто проходил мимо школы. Звонче всех смеялась Вахромеева. Мне надолго запомнился ее смех, может быть, потому, что у этой строгой, взыскательной женщины он был чисто девичий — высокий и заливистый, счастливый и беззаботный. Она же и предложила вылепить снежную бабу. Все дружно поддержали ее, вновь покатились по снегу торопливые белые катыхи, даже мы с Галей выбежали на подворье. Галя принесла из дому недогрызенную морковку (она в То время постоянно грызла морковь, ей, беременной, необходимы были витамины), из этого огрызка сделали бабе симпатичный нос, брови изготовили из угольков, глаза, щеки и рот вылепили из ягод калины, которую принесла из своей комнатушки Вахромеева, большая любительница калины. Симпатичная получилась баба, особенно после того, как наша уборщица дала ей в руки свою старую, из веток краснотала метлу. Долго потом стоял этот снеговик на нашем подворье...

А поздним вечером, когда мы уже спали, ко мне в окно постучался Юрко.

— Что еще? — сонно и недовольно спросил я. Открывать ему не хотелось, думал, что тот выпивши, иначе так поздно не пришел бы.

— Разговор есть, отопри, Улас,— сказал Юрко, голос его был трезв и взволнован.

Я накинул пальто, вышел на веранду, снял крючок.

— Нужна твоя помощь,— сказал Юрко,— пан Бошик захворали.

— Я же не доктор! — вырвалось у меня недоброжелательное. Больше месяца я не видел пана Бошика и уже стал забывать о нем.

— Та доктор есть, приходил уже два раза. И маты моя лечила пана референта, та им не лучше, воспаление легких. Они были на той стороне, а когда назад переходили кордон, пограничники их загнали в болото, там они и простудились.— Юрко и так говорил тихо, а тут и вовсе перешел на шепот.— Они сейчас у меня, а час назад в село приехали москали, зашли с председателем сельсовета в наш дом и сказали, что завтра утром приедет какая-то важная комиссия, у вас, мол, хороший дом, просим пустить пожить недельку. Отказать, сам знаешь, нельзя. Вот и порешили мы пана к тебе...

— Но у меня же только одна комната...

— И чулан есть, он теплый, дверь в комнату выходит, та и не видно ее.

Оказывается, Юрко хорошо знал дом бывшего пана, побывав у меня, заметил, что дверь в чулан, который нам был не нужен, Галя завесила ковриком и приставила к нему деревянный диванчик, стоявший раньше на веранде.

Пана Бошика привезли на телеге, колеса ее скрипели в морозной ночи на всю округу. А может, это мне только показалось. Он был закутан в два кожуха, очень слаб, идти сам не мог, и Юрко перенес его на руках. От пана Бошика неприятно несло вонючим козьим жиром, которым натирали его в доме Дзяйло. Потом этот запах долго не улетучивался из нашей комнаты. Галине приходилось разогревать козий жир, а растирали мы пана Бошика с ней вместе. Лучше ему не становилось, температура держалась высокая, из чулана доносился частый сухой тихий кашель.

За то время, что мы провели с Галей у постели пана Бошика в качестве сиделок и исцелителей, я обнаружил в ней еще одно прекрасное качество: она умела прилежно и терпеливо ухаживать за больным, будто всю жизнь только этим и занималась, обладала тем обостренным чувством милосердия, от которого, собственно, и пошло название медицинских сестер.

Во время кризиса пришел доктор, поляк, который навещал пана Бошика еще у Дзяйло. На весь район в те времена у нас было всего два доктора, и оба поляки. Этого звали пан Сцыба. Бошик был без сознания и бредил.

— Ему теперь может помочь лишь одно лекарство,— сказал доктор.— Сульфидин.