— Управились бы с ним воры, благодать была бы.

   — Н-ну, — промычал Некомат, смущённо глянув в сторону.

   — Нет, в самом деле, — зашептал старик, ещё ближе пододвинувшись к нему. — Оно, конечно, грех желать такое. Но от слова ничего ему не сделается. А только как не сказать, что легче стало бы без него.

Суровчанин не останавливал холопа и нервно щипал бороду.

   — И то взять, — продолжал шептать ключник, — что вот теперь ты всем владеешь, а малость времени пройдёт — приберёт всё к своим рукам Андрей Лексеич. Мы, рабы, попадём в его лапы, а тебя, ты не осерчай на меня, — может, из дома погонит.

   — От него дождёшься.

   — Чего от него не дождаться? Всего ждать можно. Меня он со свету сживёт, уж это как пить дать. Он меня страсть не любит. Беда всем будет...

Пахомыч наклонился к самому уху купца и прошептал:

   — Кабы греха не бояться, то можно бы...

   — Отыди, сатана! — вскричал Суровчанин, покраснев.

Поднялся с лавки и зашагал по комнате.

Старик отскочил к двери и забормотал с покорным видом:

   — Ведь я не говорю, чтобы беспременно. Я сказал, коли не бояться греха. А мы, вестимо, христиане православные, мы греха боимся. Я так, к слову то ись... А ты меня сейчас уж и сатаной.

Некомат ходил опустив голову. Лицо его словно потемнело. В глазах выражалась тревога и злоба.

Вдруг он круто остановился перед Пахомычем и спросил:

   — Ну, а... ну, а как было бы можно?

Ключник встрепенулся.

   — Как? Придумать недолго. Кликни — руки найдутся... На воров-душегубов свалим, — прошептал он.

   —  Где найдёшь? — напряжённо шептал купец. — Да после эти же руки, может, и к нашему горлу потянутся?

   — Не посмеют потянуться. Устроим. У меня, сказать правду, на примете есть.

   — Будто?

В это время в сенях послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге появился юноша лет девятнадцати, высокий, голубоглазый, краснощёкий. Его плечи ещё не вполне развились, но было видно, что он станет богатырём. На мощной шее сидела красивая голова с кудрявыми белокурыми волосами.

Это был пасынок Суровчанина, владелец усадьбы и земель Андрей Алексеевич Кореев.

Увидев его, Некомат угрюмо спросил:

   — Что, Чалого-то загнал?

   — Я загнал Чалого? Когда мне было его загнать? Конь, правда, теперь вконец испорчен, да только оттого, что его опоили, — ответил пасынок.

Пахомыч, успевший отдалиться от Некомата, с жаром возразил:

   — Грех тебе, Андрей Лексеич, на людей напраслину взводить. Сам виноват, так зачем на других вину перекладывать? Вьюнош ты ещё молоденький и на этакое пускаешься. Непригоже.

Молодой человек пожал плечами и промолвил:

   — Да когда я мог коня загнать?

   — А вчерась.

   — Много ли вчера я ездил?

   — А от обеда да вплоть до вечерка.

   — Полно врать-то! — с негодованием воскликнул Кореев.

   — Я что? Я человек маленький, — смиренно сказал ключник, злобно блестя глазами. — Одно слово — раб. Я всё должен с покорством стерпеть. Пусть твоя правда, мне спорить нельзя. А только вспомяни то, что я ещё твоей матушке с батюшкой служил, когда тебя и на свете ещё не было. У меня уж борода сивая, а у тебя ещё ус не пробился... Грех старика обижать. А снести я всё снесу. Всё снесу, не привыкать стать. За жизнь-то свою чего не натерпелся... А только обидно…

И, ворча, он вышел.

   — Коня, конечно, жаль, — сказал отчим после его ухода. — Хороший конёк... Дома вырос, потому я и говорю... Но ты волен делать как знаешь. Не моё добро... И ежели я печалюсь, то потому, что о тебе пекусь...

Он примолк, потом продолжал, стараясь придать голосу задушевный тон:

   — Я ведь тебя этаким знал. — Он указал на аршин от пола. — Можно сказать, ты на моих руках вырос. Люблю я тебя, как сына родного... Денно и нощно заботушка о тебе меня берёт. Вот пройдёт годик, сдам я тебе всё хозяйство, тогда делай как знаешь, слова не скажу... Сам будешь в возрасте... Ты будешь хозяйствовать, а я пойду угодникам молиться либо постриг приму... Уйду из усадебки.

   — Зачем уходить? Как жил, так и живи. Я только рад буду.

   — Нет, брат. Двум медведям в одной берлоге не ужиться.

   — Не стоит об этом толковать, батюшка: я тебя не пущу; ведь ещё не скоро мне и хозяйство принимать: больше года ещё осталось. Чего раньше думать да загадывать: мало ли что ещё может случиться! День сегодня погожий, — добавил Андрей Алексеевич, глядя в окно, — взять лук да пойти зайцев пострелять: много их у нашего огорода шмыгает.

Он ушёл.

Отчим посмотрел на захлопнувшуюся за ним дверь, и благодушное выражение разом соскочило с его лица.

   — Да, — пробормотал он, — ещё срок есть. Мало ли что ещё может случиться. А с Пахомычем надобно как следует потолковать.

И он зашагал по комнате, полный чёрных, смутных дум.

Скажем теперь несколько слов в пояснение того, каким образом торговый человек Некомат очутился в роли опекуна (разумеется, называем его так современным нам языком) Андрея Алексеевича.

В то время не существовало ещё крепостного права, не существовало также и права только одного сословия на владение землёй.

И крестьяне были прикреплены к земле, и право владения ими и землёй сосредоточилось исключительно в руках высшего сословия гораздо позднее той эпохи, к которой относится наш рассказ. Приобретать землю и покупать рабов мог человек всякого «звания». В рабы, в свою очередь, мог продаться всякий желающий — стоило только выдать на себя кабалу.

Таким образом, Суровчанин хотя был купцом, или, как тогда называли, гостем, мог рассчитывать присвоить себе имения Кореева и фактически владеть землёй и людьми.

Лет десять тому назад Некомат был мелким торговым человеком; он торговал холстом и суровским товаром, отчего и получил прозвище Суровчанина. Он наезжал в имение матери Андрея Алексеевича — вдовы княжьего боярина — закупать холст. Красавец собой, он приглянулся молодой ещё вдове, и вскоре она вышла за него замуж, не раздумывая о том, что она— боярыня, а он простой гость.

С женой Некомат прожил лет пять. Она скончалась от какой-то долгой и мучительной болезни.

   — Что свеча растаяла, — говорили про неё.

Умирая, она позаботилась о сыне от первого брака: всё имущество она завещала ему, а своего второго мужа оставила только «пестуном»:

   — Пока Андрюша в возраст не придёт.

Суровчанин, впрочем, мог также всё наследовать.

   — Ежели, Боже упаси, Андрюшенька помрёт раньше.

Так Некомат стал опекуном пасынка и фактическим, временным, владельцем имения, но не собственником его.

В первые годы купец был очень доволен: «Когда ещё малыш в возраст придёт. Может, ещё его Господь и приберёт».

Но по мере того как проходили годы, а мальчик превращался в цветущего юношу, Некомат становился грустней и задумчивей: «добро» ускользало из рук. Нс далёк был день, когда предстояло расстаться с этакой «благодатью». Правда, гость успел припрятать добрую толику про чёрный день, но ему этого казалось мало. Его торговля шла плохо и, в сущности, поддерживалась только деньгами, которые он извлекал из поместья опекаемого. Люди этого не знали, но он-то хорошо знал: не будет имения — придётся и торговлю бросить.

А имение было золотое дно. Лежало оно всего в какой-нибудь версте от Москвы; земля хорошая, леса — всё есть, что хочешь.

Опекун с ненавистью стал думать о своём пасынке. Андрей Алексеевич был в его глазах врагом его счастья.

«Кабы помер!» — часто проносилось в его голове, когда он смотрел на пасынка.

И всё чаще и чаще стала являться дума о желательности смерти Андрея Алексеевича.

В одно из таких мгновений и подвернулся Пахомыч со своими речами.

К чему привёл разговор между ключником и купцом, читателям известно.

Конечно, и старый ключник преследовал свою выгоду, подбивая господина на преступление. Недаром он на самом деле опоил Чалого. Андрей Алексеевич не терпел бы его за злобу и пронырство, и, со вступлением Кореева в свои права, ключник должен был лишиться своего первенствующего значения среди челяди; кроме того, если бы удалось «отделаться» преступным образом от Андрея Алексеевича, Пахомыч держал бы в своих руках Некомата и мог бы забрать власть над ним и над «людишками».