Ефим вспомнил себя только сейчас…

А сколько простоял он вот так, заново пережив непоправимое, жуткое?

А стоял он как раз на линии разбоя воды, возле Сучка, и была под ним сейчас не железная палуба «Нахимова», а холодная снежная пелена реки, в которой остался его Васька…

Не верил Ефим в бога, нет, никогда не верил, но, как и тогда, почему-то рука его сама по себе отложила на грязной фуфайке что-то похожее на крест…

Крест стоял, чуть скренившись на одну сторону. Федор, проходя мимо оградки, приостановился, мгновенно вспомнив странное его происхождение, а дальше уже пошел, не оглядываясь, стараясь дышать ровно, несбивчиво. Постепенно он втянулся в ходьбу, в равномерный охотницкий ритм и уже не замечал лыжных концов и перестал напряженно вглядываться перед собой.

Вот ведь забавная штука: мужику скоро станет полсотни годов, а ин нет, не отмерло в нем полузабытое, мальчишеское… Оно, видно, верно — сколь ни живи, сколь ни белей волосом, а прибудет такая минута — и рад мужик, что, мол, вот и приключилось заветное… И страшок же, конечно, определенный при этом имеется, а вдруг обызвестится пока лишь двоим на земле ясное? Вдруг поузнает чего когда-нибудь третий?.. Но — не это главное, не это, а радостно оттого, что пусть и через почти три десятка лет, но все-таки произошло это, ведь произошло?.. Произошло! А страхи всякие — ерунда! Горд собой Федор, отсолил он Ефиму, и вдвойне, стало быть, сладостен недавний грех…

…На кордон Федор вышел под вечер. Возле поскотины сбросил с гудящих ног лыжи и во двор до крыльца ступал по глубокому снегу, оставляя за собой провалистые, тяжелые следы. Примораживало, и было вокруг очень тихо. Федор знал, что утихло это перед пургой — она завсегда начинается так, с немоты, — потому и спешил до ночи выбраться на кордон, где не бывал уже давненько, ну, как раз с того дня…

Недавно поевший Гаденыш зорко подремывал возле крыльца, и дрема укачивала его. Тем не менее он отлично слышал еще далеко-далеко лыжный ход Федора и сейчас, когда тот поднялся на крыльцо по скриплым ступенькам, был особо внимателен.

Федор тонко свистнул, обращаясь к Гаденышу, но тот не отозвался, не порвал шерстистый клубок, и Федор, удивленный про себя: мол, что это за собака такая хреновая? — постукал ногами, стряхивая с сапог снег, и вошел в пристрой.

Гаденыш потянул в себя уходящий за Федором дух, сообразил, что человек этот пришел издали и устал, вздохнул равнодушно и опять закачался в тревожной дремоте.

Полина разжигала лампу, когда в избе появился Федор. Внешне она не удивилась, не обрадовалась, а обычно суховато отозвалась на приветствие и после паузы наконец предложила Федору раздеваться. Полина занималась набивкой патронов — стол был завален разными мешочками и коробками с дробью, пыжами, порохом.

— Это што у тебя за кобель такой… ровно убитый? — нарушил молчание Федор.

— Гаденыш, што ли?

— Гаденыш? Ну и кличку придумали зверю.

— А он истинный зверь и есть.

— Волк?

Полина кивнула.

— Постой, постой, — засоображал Федор, — это не из тех ли, послепожарных?

— Из тех.

— Понятно… А ты чегой-то за припас взялась?

— Да так… Перенабить решила, которые с осени… Чаю пить будешь?

— Да уж, ежели не жалко…

Полина вскинула на него глазами.

— Все придуриваешь?.. Как дите… Счас я приготовлю. А ты ополоснись пока што…

Потом они долго пили чай.

И каждый думал про свое…

Федор, изредка, украдкой оглядывая Полину, которую последние годы видел редко, восстанавливал ее в памяти ту, прежнюю…

В порту о Полине тогда знали все и не знали ничего. Когда появлялась она на танцах в клубе речников, парни понимающе перемигивались и трепались о шкипере Шурке с самоходки СТ-601, о машинисте Гошке с плавучего крана, о грузчике Ефиме и еще о ком-то, видимо имевшем отношение к Полине. Кавалеров у нее на танцах хватало. Парни любили танцевать с Полиной. Федор отчетливо представил себя танцующим с той Полиной… Совсем рядом — на тонком ее плече тяжесть кос, уложенных по-речному, бухтой. От волос пахнет чем-то знакомым-знакомым, но забытым. Может быть, так пахнут тальники, промытые дождем, или ветер над отсыревшим утренним плесом. Полинино сердце совсем рядом, и кажется, что можно войти в него без стука…

Когда речники танцевали медленную музыку, смотреть на Полину становилось немного грустно — не танец, а прощание; вот так же расстаются на перронах и на причальных пирсах перед дальней дорогой. Но, расставаясь, люди смотрят друг другу в глаза, а Полина в глаза никогда, танцуя, не смотрела…

— Ты об чем хоть молчишь-то? Стрелков?

Федор будто очнулся:

— Дак ить вот ить…

Он внимательно посмотрел на Полину. Сегодняшняя, она только малость походила на ту бакенщицу из клуба речников. Нет кос, поморщинилось лицо, глаза смотрят устало и равнодушно…

— А далеко ли собрался, Федор Николаевич?

— В Подымахина… Посмотреть, что да как… А тут еще, знаю, Афанасий Круглов из тайги вышел чуть живой… На перевале обломался. Лежит. Навестить надо. И вообче… — тянул Федор.

Разом занялась пурга. В трубе загудело по-шмельи зудно и длинно. Ударила, сама по себе закрывшись, дверь пристроя.

— Ну вот, давно не было, — сказала Полина, подойдя к окну. — Как же ты теперь пойдешь-то?

— А ты разве выгонишь, Полина Ивановна? Я думал, раз пурга, можно к тебе…

Она обернулась, скрестила руки на груди, задумалась.

…Отходил пароход на войну. Осенний день был светел. Пирс был забит провожающими. Сколько людей провожало тогда те прощальные пароходы, на которых уплывали речники, охотники, грузчики… Все приходили на пирс: старики, старухи, бабы, мужики. И пацанвы много. И кто-то обнимается, смеется, курит, машет руками, кричит, плачет. Гармонь звенит посреди толчеи. Ефим отбежал куда-то по надобности… И сразу же — Федор…

— Полина…

— Ну?..

— Ну, если… Ну… я вернусь… а Ефим не вернется… Тогда…

Холодом хватануло Полину.

— Уходи… Уходи!

Возник рядом Ефим. Пьяный, душный, веселый… А после Мария…

— Ты сама-то об чем это, а? — глядя на застывшую Полину, спросил Федор.

Она замигала, ответив не сразу:

— Куда ж я тебя погоню… Заночуешь…

Потом они лежали порознь. Федор в кухоньке на полу, в спальном мешке, Полина в горнице, на койке. Бесилась снаружи метель, а под рассвет резанул по нервам неожиданный ной Гаденыша. Вот тогда, нет, чуть попозже, Федор, не веря ушам своим, услышал шепот Полины:

— Ты ведь не спишь, Федор? Не спишь… Ну, и иди сюда…

И Федор сразу же задохнулся от нетерпения, кое-как распутал, а где пооборвал завязки спальника, выдираясь из него, и на цыпочках подступил к кровати, еще не веря ничему, и было потом долгое, жаркое, шумное молчание…

…Федор обернулся на полубегу, затем, не останавливаясь, снял шапку, отерся и — широко улыбнулся. Вокруг зачинался рассвет. Федору было хорошо и жарко…

…Гаденыш дрался молча, и душное, жаркое молчание драки прибавляло ему послушной холодной уверенности.

Еще в самом начале, когда Урман, неожиданно оборвав цепь и ошалев от радостной свободы, размашисто обегал двор, по-щенячьи вскидывая передние лапы и хватая зубами снег, а после увидел Гаденыша и сразу же замер, осуровев, и поленом опустил хвост, Гаденыш понял, что вот сейчас, через несколько мгновений, произойдет с ним что-то важное, отчего будет зависеть и дальнейшая его судьба. И Гаденыш секундно оценил про себя остолбеневшего пока белого Урмана. Он и до этого приглядывался к собаке, прислушивался к ее лютому хрипу, но тогда еще не догадывался, что Урман может оборвать ему жизнь. Сейчас же все было ясно — Урман раздул на шее псовину, заложил уши, отчего предельно заузился и удлинился косой разрез его глаз, напружинил спину и гулко захлопнул пасть.

Гаденыш зевнул, еще раз стрельнув в Урмана покрасневшим, глазом. Ну, конечно… годовалый Урман сух, крепок, силен, но уж слишком у него длинновата прилобистая голова, да и шейная псовина чересчур волниста. Когда Урман закрывал пасть, Гаденыш понял, что и прикус у кобеля не вполне.