Гаденыш медленно обошел вдоль поскотины, аккуратно ступая задней ногой в след передней, отчего отпечаток за ним получался ровный, проколистый, будто кто передвигался на одной лапе, и вернулся к крыльцу, под оконце, тускло хранящее желтоватый свет керосиновой лампы. Прислушался…

Ефим сидел в кухоньке, опершись спиной на теплый кирпич печи, и держал на коленях сапог, косо распоротый Гаденышем. Заниматься починкой Ефиму явно не хотелось, но и спать тоже. В нем опять бродил дурноватый хмель, что принял он за сытным, тяжелым, почти безразговорным ужином. Ефим крутил сапог и легонько нудил из себя:

— Я сиводня беспечный гуляю… А назавтра пайду варавать… А когда я в тю-урь-му попадаю, я ни буду грустить и рыдать…

Полина молча лежала на койке, натянув на самые глаза душную перину. Ей не думалось ни о чем определенном, просто под сердцем держалась какая-то щемящая тягость, и она все ждала и ждала чего-то. После разговора в бане они с Ефимом не обронили ни слова, и всеобщее это молчание становилось невыносимым.

— Как тебе песня-то, нравится? — вдруг спросил Ефим.

Полина завозилась под периной, но не отозвалась.

— Не нравится… А мне вот ничего. Там у нас старикашка один был, так он эту песню очень уважал. Годов двадцать, однако, поет ее уже там… Веселый человек… Да. Он нам однажды на лесоповале сказку рассказывал. Хочешь, повторю? Забавная сказочка-то. Она, значит, про реку, про ночь и про луну… Луна, значит, на полночь, когда время закатится, у — реки спрашивает: «Хочешь, мол, я мост построю? Такой, мол, мост никакому человеку не под силу…» Да. Река, значит, грит: «Не построишь…» И смеется, зараза. А луна чего? — раз — и кладет на воду мост тот. Легкий, серебряный, лунный. Река его смыть было, да не получается у нее. Вода бурлит, пенится, а мост стоит, — хрен, значит, на реку положил. Да. И вот если кто сможет по тому мосту через реку перейти, то, значит, очень счастливым будет… Пытались которые, но не вышло у их, то в воду упадет который, а кто до рассвета не поспевает… Мост, он до первого света, а после нет его. Отсюда, значит, мораль такая проистекает — безгрешным должон быть человек, чтобы тот мост одолеть, а так как негрешных людей не бывает, то, значит, для остальных и нет проходу по мосту. В реку они падают один за другим, да та их али топит, али несет и несет по себе… Во, брат Полина. Слышала, чо я говорил? Слышала. Вот и тебе на том мосте не к чему появляться. Упадешь. Ну, чего ты затихла, ведь не померла же?

— А ты будто ждешь?

— Чего жду?

— Ну, когда я помру, что ли?..

Ефим отбросил сапог к порогу и появился в световом квадрате.

— Чего же мне ждать этого, забот других не хватает, што ли?

— Не знаю я…

— Ишь ты, кроткая какая заделалась. Я-то прошлую ночь, когда шел сюда, все по какому-то ходу перся. Только у поскотины и надумал, что гость у тебя гостил. Федька. Знал бы пораньше — у Парфена бы не перекуривал…

— И што бы сделал? — спросила Полина.

Ефим озадачился.

— Настиг бы вас и… на распыл пустил… Чего же другого-то?

— Всех бы ты на распыл пускал… Ух, навроде вдосыть настрелялся.

Ефим напрягся.

— Ладно, ладно. Ты поговори еще. Шибко храбрая больно. Ты мне вот скажи лучше — было у тебя што со Стрелковым или нет?

Ефим вернулся в кухоньку и принес оттуда лампу, прибавил фитиль.

— Ну дак как, было али не было?

Полина молчала, глядя в потолок. Она не знала, что и отвечать Ефиму, а отвечать, чувствовала, надо, потому как сейчас что-то должно было разрешиться. Тягостный комок переместился к горлу и мешал Полине, она попыталась сглотнуть его.

— Ефим…

— Ну…

— Ты мне тоже должон сейчас одну вещь сказать…

— Которую?

— Только по правде тоже. Ты мне, а я тебе…

— Интересно…

— Скажи, Ефим, ты Васеньку моего не по злобе порешил, а? Што-то мне об том много думалось. Вот скажи, Ефим, ты тогда куда стрелил, а?

…Побежали опять мимо борта красноватые берега. Цепь штурвальная завозилась по железной палубе «Нахимова». Васька уставился на Ульяну, ладную бабенку Пласкеева. Ефим саданул его в бок локтем. А сверху заорали:

— Ефим, медведь!..

…Вот он, истекая водой, повис на колесе, заревел истошно и упал в лодку. Посунулась Васькина рука к ножу на бедре, да облапились они уже со зверем и скатились в реку. Ефим затаил дыхание с ружьем возле борта. А вот из пенного буруна вскинулось что-то черное, звериное… Б-ба-ах! Б-ба-аах!.. — подрядным дуплетом хватанул Ефим, чувствуя, как кто-то толкнул его сбоку. У пацана-матросика глаза были навовсе за дуревшие от грома-то…

Ефим потянул из лампы на папироску огонь, пристально поглядел на Полину. В сумеречном слабом свете виднелось ее лицо, осунувшееся, с ввалившимися глазами. В глазах этих стояло сейчас мокрое ожидание…

— Как же ты могла такое надумать? Ведьма… Я когда с фронта пришел — мне и без того наговорили по реке всякого… Про тебя и про Федьку… Я хоть тебе тогда всякие слова говорил, но не верил ведь… Мой, думал, Васька. Дак вот, раз уж мы по правде сейчас толкуем, говори — мой Васька али нет?

У Полины из левого глаза медленно выбралась слеза и, скатившись немного, застряла в морщине возле носа.

— Ну, мой али не мой?! — захрипел Ефим.

— Твой… — выдавила Полина.

— Ну дак вдвое ты падла тогда! — закричал Ефим. — Промазал я! Промахнул в Ваську-то… Не в его голову белую жаканы мои означались! Не в его! И Меченого я по затмению урешил. Меченый мне тоже как в родне был… Су-у-ука!.. — Он громыхнул по столу кулаком. Пламя в лампе подскочило, и в горнице на мгновение сделалось очень светло. — А теперь ты отвечай. Была нонче с Федором?

Даже в сумраке стало заметным, как побледнело лицо Полины. Она кусала губы, а слезы теперь беспрерывно бежали из глаз.

— Говори! — заорал Ефим и поднялся с табуретки.

— Была…

Ефим опустился на табурет. Наступила звенящая тишина. И в ней стрельнула выгоревшим дровяным сучком печь. Тишина была на этот раз в избе долгой. Ефим, вжав голову в плечи, ссутулился над столом, крытым старой цветастой накидкой.

— Была, значит… — сказал он осевшим голосом. И повторил опять: — Была. Как же мы теперь жить с тобой станем? А?..

Он вышел из горницы, налил в темной кухоньке в стакан и выпил. Вернулся.

— Как же нам жить-то теперь? Застрелить тебя счас?.. После и Федьку надо, стало быть… Прямо хоть фронт открывай… Ты чего про это думаешь?

— Не знаю…

Ефим подошел к койке и опять пристально смотрел на Полину. Внутри себя он слышал лишь одну пустоту. Сейчас она была точно такая же, эта пустота, как и тогда, в кустаре, когда после выстрела медленно обвалился в ручей Меченый. Ефим сел рядом с Полиной. Большим усилием спугнул в себе дурноту и заговорил тихо:

— Мы же с тобой, почитай, жись отмотали… Плохо ли, хорошо, а жись… Как же теперь? Как?.. — Помолчав, Ефим вдруг спросил: — Слышь, баба, а почему твой Гаденыш в лес не уходит?.. Ведь, гуторят, сколь волка ни корми, он все одно в лес смотрит… Почему этот живет при тебе? Может, волчье чего в тебе углядел, а?

Полина вытянула из-под перины руку и протянула ее к Ефиму. Он посмотрел на эту темную, изъеденную работой руку, отодвинулся.

— Зверь зверяка́ чует издалека… Только как теперь жить-то? Пусто все… И вот здесь, у меня пусто…

— Ефим… — позвала Полина. — Ефим… Прости…

— Бог тебя простит… Я беспечный сиводня гуляю, а назавтра пойду ва-ра-вать…

— Ефим… Ложись…

— А што? — пьяно вскинул голову Ефим. — И лягу. Вот счас разоболокусь и лягу… Не с Парфеном же мне… У меня баба есть… Нет, ты скажи, почему волк с кордона не ушел, а? Может, он предатель звериный? И ты — предательница… И Федька… И я… Все по мосту не пройдем? А река по весне лед сбросит… Зашумит… Река, она вольная… Бежит себе куда надо…

— Ефим…

— Чего? Ну, Ефим… Ну, Постников я… Вот счас лягу… — Ефим уронил голову. Язык его совсем заплетался. — А когда я в тю-урь-му… Как же теперь жить-то?

Полина раздела Ефима, вялого, поддающегося. Опрокинула на койку. Он туч же захрапел. Осторожно, боясь разбудить мужика, просунулась между ним и стенкой. Лежала с открытыми глазами до самого рассвета, слыша рядом потное тело Ефима…