«Прокофьев редко пользуется интонациями романтической лирики с ее излюбленными «опеваниями», стонущими секундами, задержаниями и подчеркнутыми секвентными повторениями. Более заметную роль приобретают терцовые, секстовые интонации, а то и квартово-квинтовые либо пентатонические попевки…» [1]. Приводимый ниже пример относится к мелодиям именно такого типа:

«стр. 89»

Конечно, это несходство с романтической лирикой объясняется не просто «духом противоречия», а иным - в самом своем существе - тоном лирического высказывания, который Асафьев очень метко сравнивал с «источником чистой ключевой воды, холодной и кристальной, вне чувственности и всякого рода накипи «измов…» [1].

Во второй романс («Настоящую нежность…») уже прокрадывается предчувствие развязки. Нежная задумчивая мелодия резко и неожиданно сменяется возгласом, полным боли и отчаяния, в котором появляются те самые «стонущие секунды», которых обычно избегает Прокофьев.

Едва ли не лучший романс из опуса 27 - «Память о солнце». Родство поэтических образов третьего и пер-

[1] Б. В. Асафьев. Прокофьев (из неизданной книги «Портреты советских композиторов»). Цит. по книге: И. Нестьев . Прокофьев, стр. 493.

«стр. 90»

вого романсов определило и родство некоторых музыкальных деталей, в особенности заметное в партии фортепиано: двухголосие, репетиции и т. д. Вообще детализация выразительных приемов доведена здесь до предела: так, например, поэтический пейзаж:

Ветер снежинками ранними веет

Едва, едва -

выражен в лаконичнейшей музыкальной фигурке шестнадцатых, легкой, как дуновение:

В основе композиции этого романса лежит контраст первой части и середины. Середина эта очень лаконична, всего восемь тактов; в ней нет никакой вспышки чувств, как это было в заключении второго романса, никакой мелодической кульминации. Наоборот, мелодия здесь никнет и превращается в произносимые вполголоса, как бы «про себя», декламационные фразы, фортепианная партия уходит в низкий регистр. И все же эти восемь тактов воспринимаются как психологическая кульминация романса, раскрывающая подтекст его в словах, полных скорби и раскаяния:

Может быть, лучше, что я не стала

Вашей женой.

Два интонационных элемента особенно важны в средней части: интонация нисходящей секунды (в вокальной партии) и интонация нисходящей большой терции (партия фортепиано перед репризой). Эти элементы «прокрадываются» и в репризу, меняясь местами: речевая интонация нисходящей секунды звучит теперь в партии фортепиано, а терцовый мотив становится интонацией возгласа:

«стр. 91»

Романс «Память о солнце» воплощает лучшие и типичнейшие черты всего цикла - очень тонкий психологизм, значительность, весомость каждой детали и то, что можно назвать скрытым драматизмом, угадывающимся в простых словах и совсем не патетических интонациях.

Четвертый романс («Здравствуй!») тесно связан с предыдущим. Он начинается с той же (хотя и усложненной) гармонии ля минора, которой заканчивался

«стр. 92»

романс «Память о солнце», взлетающая вверх фигура тридцатьвторых тоже является модификацией упоминавшегося «мотива снежинок». Здесь она мотивирована словами «легкий шелест слышишь?». А терцовая интонация возгласа - «что это?» - стала (теперь в виде малой терции) основой для тревожной, таинственной коды [1]:

Эти интонационные связи между романсами убедительно свидетельствуют о единстве музыкального замысла всего цикла.

Последний романс «Сероглазый король» стоит несколько особняком. Он не связан сюжетно с первыми четырьмя романсами, хотя посвящен той же теме любви и смерти. И в нем тоже обнаруживается стремление

[1] Отметим, что сходные интонации возникают и в романсе «Сероглазый король» на словах «Жаль королеву!» и «А за окном шелестят тополя».

«стр. 93»

к скрытому драматизму, полностью соответствующему тону стихотворения Ахматовой.

«Безысходная боль» повествования о смерти возлюбленного скрыта глубоко, о гибели сероглазого короля рассказано спокойными словами постороннего человека, а значение этой гибели для «лирической героини» раскрыто не столько в тексте, сколько в подтексте стихов:

Дочку мою я сейчас разбужу,

В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:

«Нет на земле твоего короля!»

Не будь этой детали - «серые глазки» - не был бы ощутим и подтекст. И не случайно именно эти слова Прокофьев выбирает для звуковысотной и эмоциональной кульминации романса. Эта кульминация (звучащая pianissimo) да траурные гармонии вступления и заключения, в которых как будто слышны отголоски православной панихиды (фригийские обороты, характерные для церковного пения),- вот и все скупые средства, которые использованы композитором в этом эпилоге, принадлежащем к лучшим страницам цикла.

После романсов опус 27, относящихся к наиболее ярким выражениям лирического начала в творчестве Прокофьева, композитор надолго расстается с камерной вокальной музыкой. В годы пребывания его за границей написаны лишь пять романсов на стихи К. Бальмонта (опус 36), пять мелодий (без слов) для голоса с фортепиано и две обработки русских народных песен, впоследствии вошедшие в сборник 1944 года. Отчасти эта малочисленность объясняется тем, что вокальная музыка Прокофьева, очень тесно и конкретно связанная с интонациями русской речи, значительно проигрывает при переводе текста на другой язык, даже если этот перевод сделан при ближайшем участии самого композитора. Этим, видимо, объясняется и появление пяти мелодий без слов, которые советский исследователь справедливо считает продолжением линии ахматовских романсов [1].

Романсы на слова Бальмонта явились данью недолгой близости композитора и поэта во время пребы-

[1] И. Нестьев . Прокофьев, стр. 195.

«стр. 94»

вания их во французской Бретани (летом 1921 года). Прокофьев работал тогда над третьим фортепианным концертом, вызвавшим восторженный поэтический отклик Бальмонта [1].

Весь этот опус вызывает в памяти ранние (еще до «Утенка») вокальные произведения Прокофьева: та же изысканность и утонченность, хотя, разумеется, здесь ощутимы гораздо большие зрелость и мастерство. Из пяти романсов наиболее интересны «Бабочка» и «Столбы». Стихотворение «Бабочка» было, по свидетельству композитора, написано Бальмонтом именно в данный период; оно очень точно передает внутреннюю сломленность и опустошенность поэта, оторвавшего себя от родины. Знакомый с детства образ пестрой бабочки неожиданно рождает в его душе острую боль:

О, как тягостны ночи людские и черные!

О, как больно душе, рассеченной мечом!

Прокофьева, видимо, привлек именно этот контраст безмятежности и отчаяния (как во втором из романсов ахматовского цикла). Но не чужд ему был и психологический подтекст стихотворения: чувство одиночества на чужбине.

Последний из романсов опуса 36 - «Столбы» - одна из мрачнейших страниц творчества Прокофьева. Мистический образ черных столбов, отмечающих последнюю грань бытия, нашел очень яркое, экспрессивное выражение в музыке, в особенности в трагическом заключении романса: