Немцы с утра усилили обстрел Хировки. Методический огонь временами превращался в канонаду. А утром из штаба армии привезли военнопленных немцев и разместили по соседству с разведчиками. Всех одолевало нетерпение узнать, в чем дело. Азатов вошел в хату, где находились военнопленные. Офицеры штаба сидели с немцами за столом и мирно беседовали. Оказывается, это из комитета «Свободная Германия». Прибыли выступить по радио перед окруженными, предложить им сложить оружие. Сабир покачал головой. Нет, не сложат. А впрочем, кто знает.

Азатов пригляделся к немецкому офицеру в чине капитана. Интеллигентное лицо. Зовут Пауль Витмахт. Разговорился. Где он воевал? О-о! Париж. Африка. Варшава. Киев. Крым. Кавказ. Орел. Опять Киев. Да, был и карателем. Только он против террора. Не вытерпел жестокой военной политики. Освободил русских партизан. Бежал вместе с ними. А теперь в комитете «Свободная Германия». Да, он за демократическую Германию. Поражение райха неизбежно. Гитлеру капут! Демократическая Германия уже собирает силы. Их мало еще, этих сил, но они будут расти.

У Сабира закипело на сердце. Был карателем. Где, когда? Здесь, на Украине? За Житомиром? Уж не от его ли рук погибли его Ганка, сын? Нет, он, конечно, ничего не знает. Он, Витмахт, никого не казнил. Были приказы, а их отдавал его начальник Фред Дрюкер.

Парторга позвали к Пашину. Разведку окончательно отсрочили. Но приказано быть наготове. Кажется, будет ультиматум. Об этом говорят офицеры из штаба армии. Для того и немцы. Они тоже будут выступать.

Старшина, волнуясь, пересказал свой разговор с Витмахтом.

— Знаешь, — закончил он, сжимая кулаки, — может, и не так, конечно, а все-таки думается, не он ли загубил моих: карательствовал он в наших местах. Сам говорил. А теперь, видишь, комитетчик. Я бы под суд таких — и к стенке!

— Постой, сам же сказал, он партизан спас. Значит, опомнился. Нельзя же всех к стенке. Кто станет тогда сдаваться в плен?

— Знаешь, Василь, — загорячился Сабир, — я все понимаю, и философствовать тоже могу. А вот твоего бы сынишку привязать к танкам да на части… — Сабир скрипнул зубами. — Поглядел бы тогда на твою философию. А ты знаешь, я могу сейчас ворваться в ту хату и из автомата всех положить зараз. Ты это можешь понять, товарищ командир?!

— Не знаю, друг, как я тогда философствовал бы, случись такое, — не испытал. А все же скажу, и ненависть твоя мне понятна, и я не собираюсь никого гладить по головке, только дело тут не так просто. Все гораздо сложнее.

Их спор оборвал звучный голос диктора. Это заговорили окопные громкоговорящие установки. Мощные репродукторы громко передавали на немецком языке важное сообщение. В нем говорилось, что сегодня, 8 февраля, в два часа дня к позициям германских войск по дороге из Хировки на Стеблев будут направлены советские парламентеры, через которых командованию окруженных войск будет вручен текст ультиматума.

Едва началась передача, как Пашин и Азатов бросились в траншею. Огонь с обеих сторон прекратился немедленно, и наступило затишье. Голос репродуктора звучал громко и отчетливо.

Диктор трижды повторил сообщение, после чего радиоустановку переместили вдоль фронта, и в течение двух часов она передавала одно и то же. Несколько войсковых радиостанций то же самое сообщение повторяли на других участках фронта. Даже после того как установки умолкли, немцы не сделали ни одного выстрела.

Ровно в четырнадцать ноль-ноль на дороге из Хировки Пашин увидел двух офицеров с белым флагом в руках. Они выдвинулись к кладбищу у окраины деревни, где проходил передний край, перемахнули свою траншею и тронулись по дороге на Стеблев. Шли они медленно и торжественно, ничем не выказывая своего волнения. За них переживала и волновалась первая и вторая траншеи. Тысячи глаз неотрывно следили за всем, что происходило на этом небольшом участке фронта, где должна была решаться судьба многих тысяч людей. Одни из них были обречены на гибель в смертельном кольце, а другие в жестоком смертельном бою должны были покончить с окруженными.

Тревожная неизвестность томила эти тысячи, мучительно растягивая время.

Пашин не сводил глаз с парламентеров. Сердце жарко стучало в груди. Будто сам он шел с тем флагом навстречу чему-то страшному и неизвестному. Пусть международные законы жизнь парламентера считают неприкосновенной. Что гитлеровцам до этих законов, если они попрали столько святого!

Убьют или не убьют? Примут ультиматум или не примут? Ну кто может ответить на вопросы, которые сами собой рождаются в сознании солдат и командиров и остаются безответными.

Одного из офицеров, шагавших сейчас навстречу неизвестной судьбе, Пашин хорошо знал. Подполковник Савельев. Тот самый, что направлял их в Богуслав и не раз потом бывал в полку. Это он привез им однажды приказ и с марша направил в бой с танками Хубе. Волевой офицер, умный, энергичный. В штабе армии он на хорошем счету, и выбор на него пал не случайно. Надо думать, под стать ему и его товарищ. Что же будет теперь с ними?

Вот парламентеры дошли до середины ничейной полосы. Столько же осталось и до немецких окопов. Что же будет теперь? Пашин увидел вдруг, как из немецкой траншеи выпрыгнули двое в зеленых мундирах. Потом еще и еще. Немцы торопливо зашагали навстречу. У одного из солдат в руке виднелся небольшой чемоданчик.

Пашин вздохнул облегченно. Вышли все-таки. Неужели примут?

Повстречавшись, обе группы остановились, обменялись военными приветствиями. Видно, как разговаривают. Солдат с чемоданчиком сноровисто раскрыл его и вынул белые повязки. Завязав парламентерам глаза, немцы взяли их под руки и повели за собой.

Мертвая тишина царила на всем стеблевском участке фронта. Пашин не покидал траншеи, не сводил глаз с немецких позиций. Что же все-таки будет? Примут или не примут? И как томительны эти часы тревожной неизвестности!

В ставке фельдмаршала низко ходили тучи. Манштейн метал громы и молнии. Офицеры и генералы со страхом заглядывали в приемную и, бледнея, переступали порог его кабинета. Фельдмаршал с насупленно сдвинутыми бровями встречал их хриплым окриком, унизительной бранью и градом оскорблений. Он вскакивал с кресла, выбегал из-за стола и, сжимая кулаки, подступал к посетителю. На ком бы только ни сорвать гнев!

А когда никого не было, он вздрагивал от каждого телефонного звонка, резкого стука, беспрестанно, до отвратительного похрустывания ломал пальцы рук и сам не узнавал себя. Куда девались его импозантность, выдержка, твердость, весь его фельдмаршальский лоск, годами выработанный этикет, которыми он всегда так гордился! И какой злой рок вдруг обрушился на него, Манштейна? И только ли на Манштейна или на всю Германию?

Чтоб несколько успокоиться, он придвинул чашку с кофе, звонко помешал ложечкой и порывисто отпил глоток-другой. Потом резким движением отодвинул чашку и, тяжело приподнявшись с кресла, прошел к столу с картами. Майн готт, опять красные стрелы! Они надвигались со всех Украинских фронтов, врезались в его позиции, зловеще изгибаясь, охватывали с флангов его корпуса и армии и теснили, теснили южный германский фронт, все дальше отодвигая его от Днепра. У Корсуня карта просто вопила. Роковое кольцо сжималось с каждым часом. Прямо «шагреневая кожа». Стоит ему, Манштейну, предпринять какие-то действия по своему замыслу, в котором, кажется, все взвешено и сто раз обдумано, как кольцо снова уменьшается в размере. Именно чертов круг! И где силы, способные разорвать его, покончить с этим зловещим роком над его седой головой?

Фельдмаршал опустился на стул у стола с картами и угрюмо обдумывал положение. Что же все-таки происходит? Он уставился в голубую линию Днепра и опустив тяжелую голову на крупные сильные руки, пытался восстановить в памяти события последних дней с момента прорыва русских у Звенигородки. Он глядел сейчас на фронт со стороны Конева и Ватутина, чтобы лучше понять уже совершившееся.

Еще в первые дни сражения ему не удалось прорваться у Капитановки и Тишковки. Тогда он передвинул танковые дивизии вдоль фронта и нацелил их на Ольшаны, пытаясь пробить роковое кольцо меж Шполой и Звенигородкой. Конев бросил против него танки Ротмистрова, и тот в тяжелых боях парировал все удары немцев.